Сабину Боб изредка встречал. К нему она больше не приходила. "Болит ли один зуб или два - почти все равно", - уговаривал себя Боб. В девятнадцать лет юноша обнимает стан девушки - это чудесное гнездо, разветвление - и думает: "впереди еще много такого и даже лучшего". Перевалив за тридцать, он вдруг замечает, что лучшего совсем не много. Это случается всего два-три раза в жизни (и в прошлом вспоминается как один час или вечер). Тогда он решает: скупой и серьезный, при первой удаче, возьмет, даст - реализует, наконец, все о чем мечтал. Но обыкновенно партнер, который ему попадается, еще не проделал этого пути (или перевалил - ничего стоющего больше не ожидает).
Особая жизненная понятливость и легкость общения (вопреки раздорам) Сабины и Кастэра объяснялись вероятно однородностью их эмоционального опыта… Добрая воля, рубцы и умная, благородная, щедрая усмешка. Это открылось им мгновенно, после первой фразы, улыбки. И частые взрывы подготовлялись именно этой их требовательной проникновенностью. А теперь все рухнуло. Нелепо: душа отказывается верить. Дурной сон, скучный водевиль.
Сабина звонила почти каждый день. Голос слабый, изнемогающий (внутреннее кровотечение). Порой они сходились в маленьком баре; машина играла бессмысленные до неправдоподобия песни; они сидели до полуночи, Боб честно докладывал о своих передрягах. Потом провожал домой: старого друга. Раз, еще в самом начале влюбленности, она сказала: - Неужели мы когда-нибудь встретимся и будем беседовать просто как знакомые? - и пропела слова романса: "Как странно, мы только знакомы"… От этой неестественной - и потому вероятной - возможности (так и смерть) они оба ощутили острый, вещий, укол в сердце.
Молча расставались, решая, что благороднее вовсе не видаться: зачем выкапывать дорогих покойников, хоронить их, снова выкапывать. (Кстати: если бы мертвые не разлагались, чем бы люди объясняли стремительность, с которой трупы близких предаются земле?).
Но через несколько дней чувство досады исчезало, великодушно претворяясь в другое; боль казалась радостью, и все чепухой, - по сравненью с даром еще раз взглянуть на ее лицо, потрогать руку, услышать добрый смех. "Это серьезно. Это жизнь. За этим конец, старость, прозябание", - шепчет Боб, но слова не исчерпывают всей темы. "Ничто заурядное, ведомое земле, не могло нас отсечь. Понадобилось чудо. Злое чудо. Чудо с обратным знаком, - повторяет он на многие лады. - Тогда Дьявол вмешался. Такое бывает не часто. Как и любовь. И я не дамся. На мою долю это выпало и я принимаю вызов. Даже если не только Вельзевул станет между нами, но и сам Хозяин жизни. Поркин и Прайт, слышите ли вы меня".
18. Ожидание
Часть пути домой он проделывал пешком; явно чувствовал потребность в свежем воздухе. На углу 53 улицы и Пятого Авеню Боб Кастэр останавливался: у витрины антикварного магазина, между двумя лестницами собвея. Тут, в счастливую полосу, он часто поджидал Сабину: минут пять, десять (иногда больше); случалось, она его уже опережала: бросалась навстречу, тормоша, заливаясь счастливым смехом. Здесь он пережил опыт ожидания. И теперь возвращался по собственным следам, смакуя, осваивая это страшное состояние - ждать, когда нет человека и все-таки в любую минуту может показаться: может воплотиться, сразу, целиком, и все-таки его нет. Постепенно это бесцельное дежурство после рабочего дня, у витрины, стало привычкой; Боб терял чувство времени и начинал, по-настоящему, вслушиваться, всматриваться: вот, вот Сабина каблучками застучит по ступенькам - в сторону Museum of Modern Art. "Опоздала"? - скажет весело и уверенно тряхнет гривкой рассыпающихся волос.
Ему вдруг открылось… Когда встреча назначена в семь, а часы уже подбираются к восьми, то именно этой готовностью, одного, стоять без конца расстраивается свидание: чем больше он ждет, тем решительнее исключает возможность ее прихода.
Внизу подкатывали поезда и пачками выбегали наверх пассажиры. Сперва молодые, здоровые; затем - среднего возраста, обремененные ношей, детьми; последние - старики, калеки… А он все еще ищет, может быть в числе этих уродов Сабина: "Пусть на костылях, пусть горбатая, только бы наконец появилась".
"Вот уже 75 процентов за то, что она сейчас придет. А теперь 80,85". И все же ее не было. И эти 85 % никак не уплотняли ее на столько же частей: могли превратиться в 100, а затем в ничто. Но когда Сабина бывало окликала его, это была она: не сто процентов, а она… и так же трудно рассеять этот образ, как раньше трудно было из процентов вызвать его.
Порою мнилось: Сабина… нежность и тоска его выхлестывалась сразу на приближающуюся фигуру. Но вот разглядел: другая. И Бобу делалось страшно: обманом его всего кинули - пусть на минуту! - к этой чужой женщине. "Значит можно подменить"…
Полицейский прогуливается взад и вперед у витрины ювелирного магазина, быстрым взглядом ощупывает Боба Кастэра: негр, что-то бормочет себе под нос, ждет девочку. Не видя ничего предосудительного, полицейский отходит, однако не переставая за ним издали послеживать.
Янки готовы высадиться в Нормандии, русские великолепным броском покрыли равнину от Волги до Днепра. Освобождают Европу: немцы варят из нее мыло. А Боб Кастэр почему-то ищет Сабину на лестнице собвея, морщится от боли… Но если не будет этого, то незачем спасать мир от Гитлера и обезьян.
Там в застенках пытают: говорят истребили уже двадцать миллионов душ. Рубили, жгли, стреляли, вешали, отравляли газами, насиловали, вываривали жир, сдирали кожу для промышленных целей. А Бобу Кастэру чудится: его душевная боль не легче! Человек приспособлен главным образом к физическим страданиям, в душевном плане он почти дитя: вероятно потому что духовно большинство еще младенцы.
"В мире идет борьба с фашизмом, - недоумевающе шепчет Боб. - Но что такое фашизм? Когда плешивый редактор возвращает поэту стихи, под тем предлогом что он их не понимает, или заставляет сократить их, то это фашизм? Когда певец должен превратиться в чревовещателя, а ученый в рекламного жулика, то это фашизм? Когда мужчина имеет двух любовниц, то это фашизм? Когда жена жмет в театре ногу случайного соседа, это фашизм? Когда супруги целуются не желая того, когда врут, воруют, эксплуатируют, пестуют своих детей, а чужих душат? Когда человеку поручают всю жизнь заботиться о пакетах, что он может успешно выполнить только если сам обернется пакетом? Компромиссы, медленное умирание, обесцвечивание и усыхание души и тела, это похуже фашизма. Для того, чтобы бороться с фашизмом, не надо обязательно летать над Берлином или Токио. Я тоже воюю с фашизмом".
19. На углу 53-ей улицы
И самое дикое-что это случилось: Сабина тоже пришла туда - вдруг неудержимо потянуло.
- Боб, Бобик, - вскричала она. - Ты давно уже здесь?
- Не знаю, - опешив ответил. - Я прямо с работы. Который час?
- Около шести.
- С полчаса, что ли.
- Боб, Бобик, - повторяла она, плача и сияя. А потом сказала: - Знаешь, я очень волнуюсь. Ведь уже две недели запоздания.
Он не сразу понял. Потом пробовал успокаивать: столько было ложных тревог! Но вид ее, смятый, предвещающий испытания, заставил его содрогнуться: есть логика в новой беде, - чем шире плечи человека, тем больше на него должно падать груза. (Лучше всего изображать уже поверженного в прах).
Они шли по вечернему, зимнему Нью-Йорку. Погода стояла сухая, холодная, на редкость безветренная. Хорошо жить, быть довольным, молодым. Отправляться в горы, за океан, бороться с понятными стихиями!
Их щеки стянуло морозом, лица порозовели (даже у Боба что-то сдвинулось в окраске). Точно играючи они бодро шагали, держась за руки, - мимо небоскребов, издали подобных сияющим, рождественским елкам, мимо бездарных особняков, церквей-пародий и, совсем уже не интересных, прохожих. По привычке завернули в знакомую кафетерию. Болезненный, - "почти дневной", - искусственный свет… И такой красивой, нужной, родной ему вдруг показалась Сабина: шубка, теплые сапоги и трогательный меховой капюшон над печальным и ребячливо чистым лбом. Она поняла и, кокетничая, подставила для обозрения свой профиль (в шутку называла его безукоризненным). Улыбнулась: вполне счастливая, в сущности, только когда ею любовались. А потом:
- Такого опоздания у меня еще не бывало.
Она уже успела посоветоваться с одной докторшей. Делает анализ: через неделю будет ответ. За это время надо все подготовить. Теперь это очень трудно: сто долларов, да и то отказываются.
- Другого исхода ты не видишь? - спросил Боб.
Они сидели за столиком: по привычке взяли фруктовый салат. Ела она быстро и смакуя, а в глазах светились слезы. Ответила:
- Ты ведь сам понимаешь. Это всегда нас пугало. А при данных обстоятельствах, как можно!
В зеркале он увидел свое чужое, неприятное лицо. Через силу произнес:
- Помнишь, я тебе говорил, адвокат того же мнения: если родится белый ребенок…
- А если он родится метисом? И вообще, разве годится для опытов и судопроизводства фабриковать детей.
Он мог бы ей возразить, что всей кровью своею жаждет ребенка, давно, а теперь подавно: хоть какое-то утешение и легче уступить, примириться. Но сказал:
- Что касается денег, не беспокойся. Деньги будут.
Тогда Сабина взглянула на него, тоскливо, пронзенная насквозь:
- А другого выхода нет?
- Чего больше? Я сказал, что хочу ребенка. Но без любви… Если ты сомневаешься, разумнее не связываться.
И Боб обещал навести справки по поводу врача: у Поркина или на работе (один сослуживец недавно поведал о своих, подобного же рода, удачно разрешенных, затруднениях). На этом они расстались.
На Пятом Авеню две молодые женщины, дожидаясь автобуса, оживленно болтали. Донеслось: