"Смелого? На смелость еще нужно решиться!.. Хорошо бы появился сейчас Чугунов!" Шерстову показалось, что от одного только взгляда на него он обрел бы спокойствие и уверенность. "Да только где он теперь? Если спасусь, обязательно узнаю про него. Если спасусь…"
Шерстов отлично понимал, что, в конечном счете, речь может идти о его жизни, а инстинкт самосохранения в подобных случаях способен перебороть любые страхи. Так иной зверь отгрызает себе лапу, попадая в капкан.
Вот отчего делегатов 17-ой районной партконференции во время выступления зав. орг. отделом объял ужас – это Шерстов, выражаясь фигурально, рвался из капкана. Сначала зал замер; казалось, самое дыханье улетучилось оттуда, а потом… Кто-то кричал: "Это провокация!" Кто-то пытался сбежать: мол, не знаю ничего, ничего не слышал, да меня там вообще не было! И только благодаря энергичным призывам Жидкова, возглавлявшего президиум, относительный порядок был восстановлен.
– Что ж, продолжайте, товарищ Шерстов. А объективность вашей критики, думаю, оценят коммунисты в последующих выступлениях. Жидков умел не потерять лицо.
– Стиль работы руководителя городской партийной организации, а также руководителя нашего райкома, – продолжил читать Шерстов в полуобморочном состоянии, – характеризуется как волюнтаристический, авторитарный…
Окончив, Шерстов занял свое место в первом ряду, полностью опустевшем за время его речи. Начались прения, которые Шерстов не слышал, очутившись в каком-то мутном, немом застеколье.
А зря. Было бы забавно через пару деньков прояснить, так ли непоколебима позиция выступавших товарищей. Поскольку именно в пятницу, еще до обеда, стало известно, что сняли Дьякова, а вечером лишился своего поста и Жидков.
Наиля позвонила Шерстову прямо из приемной Замахина.
– Уже все знаешь? – взволнованно зашептала она в трубку.
– Конечно. Только что Жидкова увезли…
– Ой, сам вызывает! Как освобожусь – сразу к тебе домой.
Наиле уже давно пора было бы прийти. Часы в квартире за стеной пробили девять раз. После переезда Шерстову пришлось долго привыкать к этим "курантам" и бороться с раздражением по отношению к их бесцеремонным хозяевам. Но потом, когда приноровился даже сквозь сон отсчитывать по громкому бою время, вполне смирился с их существованием. Оставалось, впрочем, одно неудобство: половину часа они отбивали единственным ударом, и ночью было не понять – то ли сейчас полвторого, то ли полчетвертого.
Вот опять этот единственный удар. Шерстов открыл глаза. Нет, он не спал и безошибочно определил: полдесятого вечера. Да где же Наиля? Ожиданье давно уже бередило воображение, все ближе подступала ревность, и вслед за боем часов она вдруг ворвалась в сердце. Шерстов вздрогнул.
– Но ведь мы же все решили между собой, – пробовал успокоиться он и сам же себя распалял:
– Ха! Но она мне на ближайшее время ничего не обещала… Зато говорила что-то про здоровый цинизм.
Эта ревность была, как желчь.
Сколько же вынес он за прошедшие два дня! Вообще чего стоило их прожить! Но вот – победа! И как же, черт побери, несправедливо быстро истаял ее упоительный вкус…
Да, все мысли были только о Наиле. "Ну позвони же в дверь!" Шерстов встал, налил, расплескивая коньяк – прямо в стакан, отхлебнул из него, нервно раздернул шторы, забывая, что квартира его на противоположной стороне от подъезда.
Ушедший с улиц день растворялся в гаснувших то там, то здесь окнах домов. Шум и движенье создавали только редкие автомобили. Бульвар лежал темный, тихий, словно река остановилась – ни всплеска света, ни наплыва теней.
Начали слипаться глаза. "Конечно, Наиля не придет. Теперь это ясно". Он допил коньяк. Сев на кровать, прислонился к ее спинке – нет, еще не собираясь спать, а просто от усталости, но глаза сами закрылись, и его повалил сон.
На следующий день Шерстов появился в райкоме позже обычного. Задержался нарочно и в самый раз, чтобы пройтись не спеша по лестнице, по коридорам – на виду у всех. Встречавшиеся жали ему руку и льстиво улыбались. Шерстов никого не осуждал. На их месте он, скорее всего, делал бы то же самое. Да и было ему на них наплевать. Ему хотелось только, чтобы от этого шествия поднялась в нем радость триумфатора. И ведь он почувствовал ее! Хоть и омраченную – ах, Наиля, Наиля!.. – как бы только полурадость, но все-таки испытал!
Настроение стало еще лучше, когда ему сообщили, что его вызывает в горком сам Замахин.
"Так, так, – улыбнулся про себя Шерстов. – Появился интерес к моей персоне? Поглядим, что Поликарп мне предложит. И, главное, Наилю увижу".
16
Странно, но в приемной на месте Наили сидела другая секретарша, которая тут же проводила его в кабинет Замахина.
Секретарь горкома оказался крупнее, чем ожидал Шерстов. Даже не вставая, он внушительно возвышался над столом туловищем и массивной головой, лысой, с багряного оттенка кожей.
"Болеет что ли?" – мелькнула у Шерстова мысль. Именно мелькнула, потому что через секунду его сковал взгляд круглых, карих и неподвижных глаз.
– И не ищи… – произнес Замахин низким басом.
– Что?
– Наилю не ищи. Увезли ее вчера. За разглашение служебной тайны.
Шерстова качнуло, и он сделал шаг в сторону, чтобы не упасть.
– Ну, ну! Держись на ногах! Ты же храбрец! Не побоялся руководство критиковать… Принципиальный, умный. Умнее всех!
Замахин вставил в мундштук папиросу и закурил.
– Ну? Так я прав, что про отставку Дьякова ты от любовницы узнал?
Возможно ли обычному человеку пережить такой поворот, нет – вираж судьбы, не потеряв хоть на короткий срок рассудка, осознания собственного "я" во времени и пространстве?
– Молчишь? – насупился Замахин, и его бас вытолкнул Шерстова из небытия. – Скажу тебе начистоту: мне важно знать, Наиля здесь замешана или кто-то еще?
– А если кто-то еще? – вроде бы начал соображать Шерстов.
– Тогда ответь кто. Мне необходим этот человек.
– На конференции я, Поликарп Викторович, высказывал свою принципиальную точку зрения…
– Очень хорошо, – перебил его Замахин. – Вот об этом ты и расскажешь там, где сейчас Наиля. Может товарищи тебе и поверят, всякое случается. Ну а Наиля, раз она ни при чем, сегодня же будет дома. Как видишь, все в твоих руках. Решай.
Наступила тишина, которую только и слушал Шерстов, – и не было ни мыслей, ни чувств.
– Вижу, тебе надо помочь, – прозвучал Замахин. Скажи только: Наиля или нет?
Шерстов не ответил, это сделал – так ему показалось – кто-то другой:
– Наиля…
И в нос вдруг ударил запах табака, и мир начал проступать множеством обыденных звуков.
– Правильно, что не стал геройствовать, – покатился голос Замахина. – Я обманул: ты все равно ей не помог бы. И отвечать она будет, конечно, не за разглашение служебной тайны – зачем сор из избы выносить? Другие грехи найдутся. А ты знай: на самом деле отвечать она будет за то, что меня предала. Дважды.
Замахин потушил папиросу.
– Но и ты ответишь. Потому что она изменила мне именно с тобой.
Он снова закурил.
– Смотри, в обморок не упади, герой… Жаль, прихлопнуть тебя не могу… Скажут еще, что Замахин мстит за своих опальных дружков.
Он глубоко затянулся папиросой и неторопливо выпустил дым.
– А они для меня, как и для всего советского народа, презренные отщепенцы. Да… Повезло тебе… Но вот работу на своем ответственном посту ты развалил. Мне тут и документы по этому поводу представили. Корче, – Замахин перешел на буднично-деловой тон, – я зачем тебя, собственно, вызвал? Переводим мы тебя.
Заведующим прачечной. В общем, живи и радуйся пока. А там посмотрим…
17
Не помня себя, Шерстов добрался до дома, лег на кровать и отвернулся лицом к стене. Он просто лежал или спал – это было безотчетно для него и не имело никакого значения.
Шерстов очнулся, когда в комнате уже стоял мрак. В раздвинутых со вчерашнего вечера шторах виднелось звездное небо. Такое же, как тогда, в госпитале, когда впервые к нему явился Фердыщенко.
Взгляд от окна непроизвольно потянулся в угол. Наткнувшись на Фердыщенко, Шерстов не вздрогнул, не опешил, не оробел.
– Такие вот дела, – развел руками коллежский секретарь. – Однако прошу меня ни в чем не винить. Вы сами, молодой человек, дело довели до бесславного конца.
– А я и не виню никого, – вдруг спокойно заговорил Шерстов и даже усмехнулся, – проживу и так, заведующим прачечной. Главное, не казнят же меня!
– Да теперь уж нет… Только лучше ли это для вас?
– Что-то я не понимаю.
– Объясню: я обещал вам шанс все изменить, и вы его получили, но не распознали. Решили, что он – в отставках вашего начальства. А он был в том, чтобы возвыситься над собой – через любовь к женщине, через возможность пожертвовать собой ради любимой…
– Да вы что, Фердыщенко! – вскричал Шерстов. – Такой-то ценой?! И вообще, вы знаете, что ей ничем помочь было невозможно?
– Но вы-то, когда предавали, об этом не знали, – заметил Фердыщенко. – Так лучше ли для вас, что вас не казнили? Вы же погубили себя окончательно… Представьте, даже мне, человеку далекому от морали, становится жутковато, как только представлю, чего от вас в дальнейшем ждать. Да, дорогой родственник, перещеголяли вы дядюшку… А, не приведи господи, еще детей нарожаете… себе подобных… Пропадет Россия-матушка!.. С таким народцем, как мы, обязательно пропадет. Вот потому я к вам и пожаловал. Идемте.
– Куда? – изумился Шерстов.
– Со мной. Вы же два часа назад умерли.
Шерстов опустил взгляд на свое тело, но не обнаружил его, а увидел пространство, в котором на белой кровати лежал человек. И это был он сам.