Прекрасная женщина тихо спала в его постели, и показалось, что больше ничего и не надо от жизни. Что стоят высокие должности по сравнению с этим? Может остановиться пора? А для чего добивался он Лены? Не полюбила б она его никогда. Так… была бы, может, только рядом. Зачем?
Шерстов наполнил вином бокал, сделал два жадных глотка. Продолжая размышлять, прикрыл глаза. "Какие-то ложные цели ставил я себе, осложнял жизнь…"
– В экие выси вас понесло, – услышал он вдруг голос, однажды уже звучавший в его ушах.
Шерстов распахнул глаза. Ну да, так и есть – Фердыщенко! В углу, где тень еще боролась со светом, сидел он на стуле, поблескивая лукавым взором и пуговицами на вицмундире.
– Нет, все-таки мне обидно, – явно делая отступление от намеченной темы, напористо заговорил Фердыщенко. – Мы уже не в первый раз видимся, а с вами снова столбняк! Неужто я так страшен? Ответьте же что-нибудь…
Шерстов только дернул головой.
– И на том спасибо. Вы и прежде-то в моем присутствии разговорчивостью не отличались.
И вернулся к прерванному:
– Ну-с, значит вы захотели изменить свою жизнь, стать другим человеком и все такое… Нет ничего проще. Только сначала представьте себе: вот приходите вы завтра к Жидкову и заявляете: а не женюсь я на вашей Лизавете, и что хотите, то и делайте со мной! Ну, и готовы вы после этого отправиться служить каким-нибудь заведующим прачечной? И это в лучшем случае! Или вот прелестной Наиле скажите, когда она пробудится ото сна: бросай-ка ты своего Поликарпа Викторовича и давай поженимся! Думаете, она от восторга на шее у вас повиснет?
Фердыщенко выдержал паузу.
– Так-то вот… Конечно, может и по-другому ваша жизнь сложилась бы, не упусти вы свой шанс. Может, и возвысились бы над самим собой. Но… увы и ах… Не вышло ничего у вас с Еленой Дмитриевной. И знаете почему? А потому, что не любили ее! Да-с! Вам только казалось, что любите, а в действительности было одно лишь хотение заполучить то, чему позавидуют другие. Заметьте, я употребил слово "хотение", а не "желание", поскольку оно точнее отражает эгоистичность ваших побуждений. А таковые вообще свойственны вам более обычных людей. Ну да я не судья вам. Я – ангел-хранитель. Хотя вовсе не ангел. Напрасно вы так и не прочли роман "Идиот".
– Я любил Лену! – выпалил вдруг Шерстов. – Я переживал!
– Переживали вы, что вещь красивую у вас отняли. Сначала как будто бы дали, а потом отняли. А знаете ли вы, куда Лена исчезла? Уехала в Петербург, то есть в Ленинград по-вашему. Представьте, к Лифшицу! Он, между прочим, давно с женой развелся, Лена только ничего не знала. Впрочем, это другая история. Могу лишь сообщить, что живут они вполне счастливо.
Фердыщенко взглянул на Шерстова с состраданием.
– Наверно, позавидовали?! Да не сверкайте вы так глазами! К устройству вашей жизни я имею весьма отдаленное отношение. Я же вас предупреждал: ангел-хранитель из меня никудышный, прилежанием не отличаюсь. Да ладно уж… Будет у вас шанс. Еще один, чтобы все изменить… А… вон, кажется, ваша красавица пробуждается. Не смею мешать.
И он исчез.
– Ты что-то говорил? – повернулась к Шерстову Наиля лицом и голой грудью, но он не обратил на нее никакого внимания, продолжая сверлить взглядом дальний угол комнаты.
– Да что с тобой? – приподнялась Наиля на локте.
Только тогда Шерстов увидел ее и удивился: неужели возможно было отвергнуть такую женщину? А Лену он, упрямый глупец, конечно же, не любил – прав Фердыщенко!
Не заметя как, Шерстов оказался рядом с Наилей, взял ее за руки.
– Знаешь, а выходи за меня замуж…
– Господи… – растерянность отразилась в ее глазах. – Ты решил пошутить?
– Да нет же!
– Это невозможно, – с грустью сказала она, забирая у него свои руки. – Во всяком случае, сейчас. Ты не все знаешь про меня…
– Да знаю я все!.. Но ты ведь можешь уволиться… И я тоже…
– Все-таки ты шутишь.
Шерстов встал, подошел к столу.
– Хочешь вина?
– Хочу.
Шерстов подал бокал Наиле и налил вина себе.
– Жидков решил женить меня на своей дочери. Она больная, по-моему, не в себе. И, главное, ничего придумать не могу, чтобы избежать этого. А сейчас вдруг пришло в голову: уволиться! Но… с моей должности не увольняются – либо идут на повышение, либо… ко дну.
Наиля задумчивым взглядом остановилась на чем-то далеком за окном, потом усмехнулась:
– Недолго твоему Жидкову осталось руководить.
– Что ты имеешь в виду?
– Я не должна тебе этого говорить. Иначе меня… Мне даже страшно представить, что сделают со мной. Смотри – не выдай меня!
– Милая, разве можно предать любимую женщину?!
– Можно, – горько улыбнулась Наиля. – Тебе напомнить, как это бывает?
Шерстов нахмурился, нервно встал.
– Ну, знаешь, ты тоже не без греха! И вообще, у нас с тобой хватает, о чем лучше не вспоминать.
– Ладно, ладно, – примирительно сказала Наиля, отодвигаясь к стенке. – Подойди, сядь.
Когда Шерстов присел на постель, Наиля зашептала:
– Поликарп сказал, что товарищ Сталин давно хотел снять Дьякова, но почему-то все откладывал, а теперь вопрос решился. Ты же понимаешь: вместе с ним полетят и его выдвиженцы. И первый из них-Жидков.
– А что же сам Поликарп?
– Так он с Дьяковым никогда связан не был. Вполне возможно, что займет его место.
– И скоро все случится?
– Вот-вот, на днях.
Шерстов улыбнулся: не это ли тот самый шанс? Почему нет? Ведь Фердыщенко и в первый раз его не обманул…
Как же чудесно прошел тот согретый надеждой, воскресный, промозглый, от начала синеватый день! Зачем-то они, несмотря на непогоду, оказались на улице. Потом вспомнили, что хотели купить крабов, ну и еще чего-нибудь, но в "Елисеевский" не поехали, а почти час бродили по переулкам и отчаянно мерзли. Наконец, купили в каком-то гастрономе бутылку коньяку и, окоченевшие, вернулись к Шерстову.
– Мы с тобой чокнутые, – говорила Наиля, сбрасывая одежду, чтобы залезть в горячую ванну.
А Шерстов, будто, и в самом деле, ненормальный, все улыбался, наливая ей рюмку ароматного коньяка, а затем, тоже с рюмкой коньяка, устроился на низеньком табурете рядом.
У разнеженной теплом Наили стали какие-то плывущие глаза – словно в них огоньки перетекали; приоткрылись губы, краснея мякотью над зубной эмалью; подрумянились смуглые щеки.
– А, может, и в самом деле у нас все получится? – сказала она. – Тебя оставит в покое Жидков, а я… Как думаешь, меня Чиркунов возьмет к себе в министерство?
– Знаешь что?! – перестал улыбаться Костя. – Больше никаких Чиркуновых! ИЗамахиныхтоже!
– Тоже? Ты же сам говорил, что все понимаешь.
– Нет, – замотал головой Костя. – Я говорил "знаю", а не "понимаю"!
– Ну не ревнуй, – приобняла она его мокрой рукой за шею. Тем более что раньше ты воспринимал здоровый цинизм.
– Как ты можешь быть такой! Я не знаю… Я убить тебя готов!
– А ты знаешь, что из порочных женщин выходят самые верные жены? – спросила она шутливо-загадочным тоном и, словно колдунья, оборотившись лицом, взглянула роковой красавицей.
– Ты насмехаешься надо мной?
– Я не обманываю, – серьезно сказала она, возвращаясь к себе прежней. – Увидишь, я буду тебе верной женой.
И неожиданно улыбнулась.
– Держи, – протянула она Шерстову рюмку. – Я уже согрелась, выхожу. А ты поставь пока пластинку: будем танцевать танго.
Танго Шерстов танцевать, конечно же, не умел. Из его обучения получилось сплошное дурачество. Веселясь, Шерстов на мгновение замер, пораженный мыслью: "Какой ужас! Неужели все люди вытворяют нечто похожее, когда их не видят посторонние!" Он представил себе скачущими под патефон Жидкова, потом Дьякова. Когда же в голове его возник образ пляшущего товарища Сталина, Шерстов понял, что возникшая мысль не только идиотская, но и чрезвычайно опасная. Отбросив ее, он снова окунулся в поток сумасбродства, которое было ничем иным, как счастьем.
15
После вчерашнего буйства побаливала голова, но настроение было прекрасное. Даже неожиданное появление Жидкова не смогло его испортить.
– Вот, мимо твоего кабинета проходил. Помнишь, что в среду партконференция?
– Помню, Корней Степанович.
Шерстов вышел из-за стола.
– Так вот: надо бы тебе там выступить. По повестке дня. Расскажешь товарищам о методах и стилях руководства партийными организациями. С положительными и отрицательными примерами, чтоб наглядно было…
– Я готов, Корней Степанович. Обязательно выступлю.
– Ну хорошо… Как брат двоюродный из Рязани?
– Из Калуги. Проводил вчера вечером домой.
– Ага. Проводил. Значит, в следующее воскресенье милости просим. Лизавета будет ждать.
– Непременно, – учтиво кивнул Шерстов, а когда Жидков вышел, недобро подумал: "Еще неизвестно, пробудешь ты на своем месте неделю!.."
Он вернулся в кресло, придвинул настольный бюст Ильича, провел пальцем по его каменной лысине, улыбнулся вождю. И тут перед ним ошеломляюще выросла очевидность, которая лишь от "замыленности глаза" оставалась незамеченной: в числе тех, кого погонят, первым должен оказаться именно он – выдвиженец Дьякова и Жидкова!
Шерстов бессильно отвалился к спинке кресла. Конец… Всем надеждам конец!.. Он сидел потерянный, опустошенный, с застывшим взглядом, пока в голову не толкнулась сумасшедшая мысль: "Нужно на партконференции выступить с критикой и одного, и другого!"
Не такой уж сумасшедшей была она. Лишь бы Дьякова и Жидкова не сместили до среды. А после – кто бы тронул смелого, принципиального партийца?!