- Там на набережной, прям напротив дом отдыха, автоматы стояли. С сухоньким…
- Алиготе? - спросил кто-то, но на него зашикали.
- Ну вот, просыпаюсь как-то, выхожу на балкон и не пойму: все бегут туда, к автоматам, кто с банкой, кто с бутылкой. Я схватил графин со стола, воду вылил и тоже, как был в трусах, подбегаю. А там уж мужиков туча: сломался автомат и дает вино за бесплатно.
Камера тихо загудела.
- Клянусь, ребят, из двух сосков течет - только подставляй. - Мужичонка тихо захихихал. - Там один даже с ночным горшком прибежал, у медсестры занял.
Слушатели оживились.
- Ну и дальше чего? - послышались вопросы. - А менты где были?
- Ментов не было. Никого не было. Те, кто у крана, другим полные банки передают, пьют по кругу, уже и кирных много, которые на старые дрожжи… А все течет.
Камера заволновалась. Отдельные скептические голоса потонули в хоре разнообразных соображений: куда надо было заливать, и как наладить порядок, и чтоб непременно кто-то стоял на атасе. Те, у кого особенно сильно работало воображение, сели на нарах, видно хорошо представив себе вожделенные соски, из которых точится бесперебойно живительная влага. - Жаль, что не портвейн! - воскликнул кто-то.
- А дальше-то чего? - торопили рассказчика слушатели.
- Текло, - отвечал тот. - Я тоже пробился, графин наполнил и майонезную баночку заглотил….
И вдруг мой товарищ, с которым мы лежали рядом на нижних нарах, причем мне пришлось для этого пропустить троих из очереди ближе к окну, потому что он пришел в камеру чуть позже меня, мой товарищ подал голос:
- А если бы, - сказал он громко и насмешливо, ведь философы - скептики по призванию, - а если бы оно и всегда текло?
Камера притихла. По-видимому, многие мгновения ушли у каждого на обдумывание этого несусветного предположения.
- Как это - всегда? - недоверчиво переспросили сверху.
- А так, - подтвердил философ, - бесперебойно.
- Ну, тогда, тогда… - неуверенно протянул чей-то голос.
- Да ладно тебе - всегда, - грубо выкрикнул другой, как будто распознал провокацию. - Когда б всегда, то на хуя тогда…
И многие его поддержали, одобрительно загудев. Действительно - на хуя тогда. Товарищ мой своей репликой разрушил механизм сказочного сюжета. Мало того, не только рассказ сам по себе мигом потерял смысл, но обессмыслилась и сама жизнь, у которой отобрали внятную цель. Быть может, многие мужики на нарах представили себе эту жуткую картину, когда не в силах больше влить в себя этого сухарика, сухинича и кислятины, они присутствуют при том, как прозрачная жикость стекает на землю, образуя мутные лужи, а потом ручейками устремляется к морю, и вот уже само море непристойно пузырится этим самым рислингом, белым мицне или алиготе…
Камера совсем было затихала, когда на верхних нарах началась невнятная поначалу перебранка. О чем там спорили - было не понять. Чей-то голос сказал: кончай базар, мужики. - Нет, ты вот сам скажи, - живо откликнулся один из спорящих, - был бы ты Гагарин, и тебе предложили бы в космос - полетел бы?
- Да на хуй туда летать - в вакум в этот, - отвечали снизу.
- Так ведь первый человек в космосе, вы чего, мужики, в натуре, - вскричали наверху.
- Да и не было никакого Гагарина, - сказали снизу. - Куклу запузырили, а сам Юрик внизу сидел, звезду героя дожидался.
- Это кто там, бля, пасть раскрыл? - узнал я голос Слесаря. - А кто тогда сказал: поехали?
- А хули там - записали какого-нибудь там артиста на магнитофон, говна-пирога…
- Да ты сам, бля, артист, - бушевал Слесарь и тяжело приземлился на казенный пол. - Гагарин, бля, планету кругом облетел, пока ты здесь, бля, в камере дрочишь…
Дело запахло дракой, но в это время конвоир тяжело постучал металлическим ключом в дверь и внятно произнес, откинув намордник: отбой, кончай кипиш.
- Нет, Слесарь, ты все-таки сам-то - полетел бы? - громким шепотом продолжали сверху.
- А чего - полетел бы, коли позвали б.
- И любой полетел бы, - подтвердил тот. - Чего не полететь. Вон, Белка и Стрелка - и то летали…
- Вот, бля, я и говорю, собачье это дело над собой опыты ставить, - проворчал все тот же голос неподалеку от меня.
- Мне одна проводница рассказывала, - зашептал мне в ухо мой товарищ, - будто она с Гагариным спала, когда он в ее мягком вагоне ехал.
- Апокриф, - сказал я тихо, погружаясь в дрему, но и успев удивиться, что скептический мой друг тоже проникся темой.
- Я тоже так думаю….
Все успокоилось, но тут и там было слышно, что соседи продолжают обсуждение шепотом. Как ни странно, но сегодня меня клонило в сон, видно, выпитая водка и выкуренные сигареты оказались хорошим снотворным… Засыпая, я представлял себе, как наша камера с двухэтажными нарами и вертолетчиками на полу летит по орбите, а в маленьком подпотолочном окошке можно увидеть, коли подтянуться на решетке, в дымке облаков очертания зеленых материков. Мой товарищ тронул меня за плечо.
- А ты? - спросил он.
- Что? - не понял я спросоня.
- А ты, - повторил мой философ-скептик, - а ты - полетел бы?
1992
НЕМНОГО ЛАЗУРИ
В дорогом отеле по незамысловатому имени Monte-Karlo Beach, - с собственным, как вы понимаете, пляжем, с видом на бухту Ангелов, на мыс, на старый дворец князя, в квартале от которого сушится белье на веревках, протянутых поперек средневековых улочек, на купол Большого казино, наконец, - давно не видели подобной компании. А, может быть, не видели никогда.
Их было шестеро. Супружеская пара, откомандированная в эту экспедицию невесть кем; другая пара, лесбийская, - от московской туристической фирмы "Ясный сокол"; переводчица Оля или, может быть, Алена, - он так и не узнал ее настоящего имени, - нанятая принимающей стороной (по-русски она говорила с сильным южным акцентом, похоже, кубанским, а ее французского за всю неделю почти никогда не было слышно); и наш герой, притесавшийся в эту странную бригаду от журнала "Адвенчур", где у него имелась старинная симпатизерша в чине заместителя главного редактора.
У маленькой блондинки, младшей участницы лесбийской пары, бледные глаза всегда были красноваты и будто на мокром месте; это возбуждало, ее хотелось утешить и приласкать. Герой поначалу заглядывался на нее со скуки, не понимая еще, как темпераментна и ревнива женская любовь; но однажды, поздно возвращаясь из бара, услышал сквозь дверь номера, который занимали подруги, скороговорку второй, много более крупной густой шатенки: та басила сквозь нешуточные рыдания зачем ты на нее так смотрела, я видела, я все видела…
Супружеская пара тоже не могла составить ему компанию и скрасить это в общем-то нелепое приключение. Скорее всего - обоим было под тридцать, - они были молодожены: гуляли, всегда держась на руки, появились за завтраком с припухлыми лицами - и без того бесхитростными, их рты были постоянно в слюне. Молодой выступал в голубой майке с рукавчиками, цветастых трусах, коричневых носках с ромбами и в черных дешевых ботинках, а юная жена была завернута в нечто наподобие сари, но из набивного ситца - они, впрочем, и были из Иванова, - и в газовом шарфе. За всю неделю они так и не меняли гардероб, даже если вечером группу приглашали на обед.
Оставалась переводчица Оля-Алена - высокая, коротко стриженая, с сильными ногами пловчихи, с почти сросшимися густыми темными казацкими бровями над серыми очами. Но она была чересчур юна для него, лет на двадцать моложе, а он терпеть не мог ухаживать за девчонками, все равно что попрошайничать, да и не любил крупных девиц; впрочем, он вообще не умел ухаживать, да-да - нет-нет, и никогда не сердился на отказ, умел оставаться с неподатливыми дамами на приятельской легкой ноге; к тому ж, переводчица ходила с неподвижным лицом, всегда в одном и том же вдовьем каком-то платье под горло, но без рукавов, с открытыми смуглыми подмышками - черном, хоть стояла жара по российским меркам, градусов двадцать пять по Цельсию от часа и до пяти. И ходила всегда с пустыми руками: ни сумочки, ни ридикюля…