"Неинтересный секс"
Я видел во сне – из ночи в ночь – огромную кровать: такой, знаешь ли, великолепный сексодром. Но все, что происходило в моих сновидениях, неизменно разочаровывало меня. Ведь – не поверишь – в реальности все было наоборот! Мне исполнилось тогда тридцать лет, и девочки, словно карты в бесконечной колоде, стремительно сменяли друг друга в моей спальне.
Самое парадоксальное: я не считал это обычным развратом молодости. Ведь я помнил о главном. Я очень хотел жениться и, казалось, добросовестно искал в кровати свою половинку… Так и не нашел. И, в конце концов, женился, потеряв терпение и голову. Месяца через три понял обычное – то, что замечал повсюду: рядом со мной – чужой человек. Но жена уже вынашивала ребенка. И мы разошлись только через два года, когда немного подросла дочка.
Все, конечно, началось снова. Та же колода карт, где – одни дамы. Однако никого я уже не искал. Хотя по-прежнему видел сны, в которых – огромная кровать и неинтересный секс.
* * *
У него голубые, тоскующие, все еще пронзительные глаза. Нерастраченное обаяние. Большая, доставшаяся от родителей (уехали в Израиль) квартира в самом центре Вильнюса. В прошлом он – заводской юрисконсульт, а теперь (в середине 90-х. – Е. Ц.) – незадачливый коммерсант.
Ах, Марик, Марик! Где ты и с кем сейчас?
Красная смородина
Как записываю чужие сны? Спрашиваю о них невзначай, "кстати". Не хочу выдумок и фантазий: к ним склоняет сам жанр снов.
Боюсь ненужного теоретизирования.
Понимаю также, что велик соблазн отредактировать свои сновидения.
Во сне я уже много раз ездил на Запад. Только сегодня там случилось со мной загадочное… Иду звонить по междугороднему телефону-автомату, что стоит у входа в почтамт. И вот там на меня нападают… Такое впечатление: меня знают, ждут. Что делаю я? С силой отталкиваю нападавшего, он упал и уже не встает. Я наклоняюсь, с ужасом вглядываюсь: неужели мертв? Да! При падении неизвестный разбил себе голову, часть черепа даже отлетела в сторону… Никогда не думал, что у меня такой удар. Странно только: нигде не заметил крови. Приглядываюсь. Оказывается, голова была пластмассовой. Значит, понимаю, передо мной – не человек, а робот.
* * *
Он из Киева. "Семен… Сижу в одной организации", – скромно говорит мне. Седой, плотный, розовощекий. Одет в джинсовые шорты и белую майку.
В самом начале девяностых мы вместе стоим в очереди на рынке – за красной смородиной. Моя собака – черный пуделек Граф – вдруг начинает облизывать волосатые лодыжки Семена. Перекинувшись несколькими фразами, идем с базара. Душно. Вяло переговариваемся. Вдруг роняет: "А какой я сегодня сон видел…"
Может, красная смородина и напомнила ему кровь, которую Семен искал, но не смог обнаружить во сне?
Проказа
Все они обнажены. Лежат рядом друг с другом – молодые мужчины и женщины. Маленький остров, омываемый океаном. Чудесный, желтоватый, совсем мягкий, как мука, песок.
Почему же они не обращают внимания на свою и чужую наготу?
Обычно так бывает в минуту смертельной опасности. Голос плоти, как правило, тогда замолкает.
* * *
– …Да, каждый из нас думает только о небольших ранках, которые все время появляются на теле.
Почему-то я точно знаю название этой болезни – "проказа".
У каждого из нас в руках тюбик с мазью. Ранки иногда затягиваются. Но потом открываются снова, увеличиваются вдруг…
Любопытно: все мы почти не думаем о другой опасности. Ведь нам угрожает не только болезнь! Маленький остров уменьшается на глазах – его неотвратимо поглощает океан. Так что смерть уготована нам в любом случае.
* * *
Этот сон трудно расшифровать? Только на первый взгляд. В Торе (в частности, в главе "Тазрия") много говорится об особой болезни, которая в старину настигала человека за страшный, с точки зрения иудаизма, грех – злословие.
Уточню одно: проказа тогда ничего общего не имела с болезнью, которую лечат сегодня в лепрозориях.
Сбывшееся
Мне одиннадцать лет. Большой сибирский город, в котором летом от жары становится мягким асфальт и который в газетах почему-то называют "городом-садом". Школа в старинном двухэтажном доме с резными наличниками. В нашем классе – двое евреев: Г. Ф. (умная, спокойная девочка с серыми глазами и длинными косичками) и я.
Разумеется, евреем дразнят только меня.
Я долго ни о чем не говорю родителям. Во-первых, почему-то стыдно. Во-вторых, ведь все – правда: я, действительно, еврей.
Наконец, решаюсь. Мама и папа советуются весь вечер. Назавтра они отправляются к моему классному руководителю. Причем, не в школу – домой. Я плетусь вслед за ними (видимо, для того, чтобы в случае надобности дать показания).
Учительница встречает нас с вялым радушием, но с полным пониманием:
– Это безобразие!
Добавляет, вздыхая:
– Что же я могу сделать? Ведь я тоже – еврейка…
Учительнице лет сорок. У нее – желтовато-застывшее лицо, муж – офицер, в нашей школе учатся две ее дочери (как-то незаметно и тихо). На еврейку классная руководительница совсем не похожа.
Я рассказываю все это только для того, чтобы передать атмосферу своего детства – так сказать, предысторию сна.
* * *
Именно в это время я вижу себя во сне, в котором, вроде бы, ничего не происходит. Передо мной – как бы движущаяся фотография… Там мне лет тридцать. Одет в красивый полушубок (сейчас бы сказал: дубленка, но тогда слова такого не знал). Говорю с кем-то по маленькому складному телефону. И еще – главное: откуда-то точно знаю, что нахожусь в Америке.
* * *
Сон тот я запомнил на всю жизнь, вспоминал его время от времени (то с удивлением, то с усмешкой), но никогда никому не рассказывал. Сейчас не удержался. Может, потому что сон сбылся?
Правда, в Америку я попал в сорок семь лет. Однако все остальное совпало. Даже дубленка, которую мне сразу после переезда подарила мама. Даже вот этот мобильник, по которому только что звонил дочке.
Мед
Сорок лет не могла она избавиться от этого сна. И вот мне рассказали недавно: умирая, отходя медленно в беспамятство, она стонала:
– Мед… сладко… пить…
Поначалу сон казался ей обычным. Одно из тысяч безответственных сновидений, которые в течение жизни являются любому из нас.
Сон этот всегда четко помнился – до мелких деталей, до слюны в горле: из большой, трехлитровой, банки кто-то медленно переливал мед по маленьким, буквально крохотным, баночкам.
Сон повторялся регулярно: пропав на месяцы, возвращался с теми же подробностями. Мед искрился сквозь стекло банки: еще не успев загустеть, был совсем жидкий – как хотелось его тут же пить, приставив край банки ко рту, а потом заесть свежим белым хлебом!
Несколько лет она была уверена: сон этот – последствие постоянной (в ленинградскую-то блокаду!) голодухи. Однако в сорок восьмом ей, как само собой разумеющееся, открыла цыганка: мед обычно снится к какой-то усладе. Цыганке она сначала поверила, но после, вспомнив день за днем блокаду, истерично – до слез – смеялась: усла-а-да!
Значение того сна она, как ей показалось, поняла в пятьдесят шестом, встретив в московской булочной, что на улице Горького, Фирку Каган. Та сумела в войну выползти из рва, куда закопали все их местечко.
– …Рассказала Фира, как погибла сестреночка моя Ривка. Мы с ней двойняшки; перед расстрелом, значит, ей исполнилось девятнадцать. У нас у обеих была собачья тяга: выжить. Я в блокаду еду тащила – откуда могла, инстинкт говорил: где, у кого, когда. И ведь не попалась ни разу! А Ривка, перед смертью уже, скинув в общую кучу одежду, голая ползала на коленях – ловила руками сапоги полицаев… Не пожалели, конечно!
Тогда, если отсчитывать с середины пятидесятых, у нее была еще впереди половина жизни. "Сладкая", – уверенно говорила она мне.
По-моему, однако, она слишком прямолинейно толковала свой сон.
Она всегда любила поговорить, не давая никому вставить слово в свои монологи. Отбрасывая их, словно шелуху, я снова пытаюсь уловить главное: восемь ее переездов из одного конца страны в другой; пестрая – теперь плохо различимая в лицо – череда ее поклонников и мужей; наконец, опухоль, обнаруженная – конечно, слишком поздно – в Ташкенте.
Неужели все? Наверное, я просто что-то забыл.
* * *
Свой сон рассказала мне вскоре после нашего знакомства. И сразу упредила вопрос: "У меня никогда не было диабета".
Мне она приходилась дальней родственницей – такой дальней, что, пожалуй, не смогу сейчас объяснить степень нашего родства. Познакомился я с ней случайно, года за два до ее смерти. Она уже вышла на пенсию, а прежде работала парикмахером в разных городах, городках, поселках. Сразу понравилось мне в ней то, что она ничего не боится: ни переездов, ни резкого, навсегда, расставания с людьми. Это не было первым, случайным, впечатлением. Потом не убоялась она даже раковой опухоли – добилась от врачей точного диагноза, поняла, что есть уже метастазы, спокойно перенесла тяжелую, ненужную операцию. С тем же спокойствием совершила и последнее – обменяла свою квартиру (с большей площади на меньшую, взяв доплату), продала почти всю мебель. Немалые эти деньги завещала одной супружеской паре – тихим людям, которых, уже больная, где-то нашла и которые стали за ней ухаживать, твердо пообещав приходить на могилу.
Ее одинокая, бесстрашная смерть была мне понятной. Но все же: чем была ее жизнь? Символом чего был – многие годы – ее такой простой сон?