* * *
Писатель слег в постель с сильной простудой. Приходил врач и прописал пенициллин, зашел директор дома творчества и настойчиво предлагал отправить его домой на такси и вернуть деньги за путевку. Но писатель, вообще редко болевший, не верил, что это серьезно, и уезжать ни за что не хотел, хотя его уверенность, что здесь ему будет хорошо, несколько потускнела.
Температура на второй день упала и боль в суставах уменьшилась, но выздоравливал он медленно, а дни бежали быстро, хотя и не были наполнены ничем интересным. Главными событиями дня были посещения косенькой Зины, приносившей ему еду, и редкие визиты врача. Один раз его навестила детская писательница, но этот визит был ему неприятен, он мучился от того, что лежит в застиранной пижаме, и с трудом понимал, о чем она говорит. В связи с непредвиденной болезнью отсутствие халата оказалось настоящей катастрофой: идя вниз, в уборную, приходилось каждый раз одеваться с головы до ног, а затем снова раздеваться до нижнего белья.
Писатель чувствовал свое одиночество здесь сильнее, чем дома. А иногда его охватывало настоящее отчаяние: дни мелькали безо всякого толку, даже без работы, болезнь была несерьезная, но не проходила, и ясно было, что никакого "этапа" не было и не будет, что эта последняя возможность как-то приблизиться к людям безвозвратно ускользает, а может, и не было ее вовсе.
Но писатель не позволил себе поддаваться таким неприлично сильным для его возраста чувствам, и на седьмой день, хотя и не испытывая радикального улучшения, встал и провел три часа за письменным столом. Что он там написал за эти три часа, он и сам толком не знал, и перечитывать не стал. Хотя к приходу Зины он в полном изнеможении опять лежал в постели, сознание выполненного долга придало ему смелости, и он, с обычной своей присмешечкой, ставшей в последние годы второй натурой, сказал ей:
- А что, Зиночка, у вас разве не принято навещать больных?
Зина простодушно покачала головой:
- Неужто никто ни разу не навестил?
- Да зашла одна дама, а вот из молодых никто. Вы бы, Зиночка, намекнули, ну вот хоть этому, как его, поэту, бритому такому… - он вдруг сообразил, что не знает даже имени молодого человека.
Зина улыбнулась:
- Мише? я скажу.
Писатель давно простил молодому человеку его обидное замечание. Подумав о нем на досуге, он сообразил, что обиды, скорее всего, никакой и не предполагалось, что у поэта явно были свои причины испытывать свое мужество, и что ему, С., с его жизненным опытом, и впрямь глупо следовать примеру молодого, необстрелянного мальчишки. Кроме того, несмотря на грубость и очевидное безразличие молодого человека, писатель по-прежнему подозревал в нем некую уязвимость, делавшую его более доступным для общения. Но теперь, так настойчиво выразив желание повидать совершенно, в сущности, незнакомого человека, он испугался и растерялся. Зачем он это сделал? Тот, конечно, придет - нельзя отказать больному и старому. Но разве он этого хотел? Получить порцию вежливого сочувствия? Сыграть на своей старости и болезни? Продемонстрировать молодому человеку, что тот был прав, как всегда правы молодые перед стариками?
С. торопливо проглотил несколько ложек супа, кое-как разжевал половину котлеты и встал с постели. Скорее одеться, побриться, чтобы не вызвать хотя бы брезгливости. Если бы можно было позвать Зину, как-то отменить приглашение… Если бы у него был хотя бы халат…
Молодой человек, действительно, пришел, и гораздо раньше, чем С. рассчитывал. Не после чая, как надеялся С., а сразу после обеда, так что С. успел только привести в некоторый порядок свой туалет, а придумать, как держаться, не успел. А молодой человек никак ему не помог. Он стукнул в дверь, вошел не дожидаясь ответа, и сказал:
- Э, да вы на ногах. Звали?
И писатель сразу увидел, что даже того маленького преимущества, которое дает человеку болезнь и которым он именно не хотел пользоваться, у него нет. Он почувствовал чрезвычайную усталость и желание остаться одному. Зачем ему этот чужой человек, чужой вдвойне, безразличный и недобрый? Он готов был извиниться, сказать, что это недоразумение, что Зина ошиблась… Вместо этого он кивнул на стул:
- Присядьте, Миша. Я рад, что вы зашли.
Миша слегка нахмурился и продолжал стоять в дверях.
- Садитесь, садитесь, в ногах правды нет, - сказал С. и сам сел на кровать.
Миша подошел к стулу, но не сел, а, все так же хмурясь, спросил:
- Вам что-нибудь нужно?
- А вы очень торопитесь?
Миша выдохнул воздух сквозь ноздри и сел.
- Торопиться не тороплюсь. Просто хочу внести ясность. Если вам что-нибудь нужно, вы скажите. Я знаю, вы нездоровы…
- Мне лучше.
- Рад слышать.
- Миша, вы ведь поэт, я правильно угадал?
- Поэт? Хм. Все мы поэты в душе. А вам поэт нужен?
С. закрыл на секунду глаза, оперся руками о край кровати, готовясь встать.
- Нет, Миша, мне ничего не нужно. Так просто, пообщаться захотелось. Лежишь, лежишь, ну и… - Он сделал усилие и встал. - Спасибо, что зашли. Я вижу, вы торопитесь.
Миша спросил, не вставая:
- Что же это вы именно меня выбрали для общения?
- Вы мне понравились.
- О!
- Ваша внешность показалась мне привлекательной.
- Девушкам тоже нравится.
- Еще раз, простите, что побеспокоил.
- Да чего, хотите пообщаться - давайте пообщаемся. То-то я с самого начала заметил, что вы на меня глаз положили. Только не понял, в каком смысле. Подозрительность проклятая - тоже пора научиться в узде держать. Тут вот человеку просто скучно - а я уж бог знает чего вообразил.
- Что же вы такое вообразили? - недоуменно спросил С.
- В моем положении много чего можно вообразить.
Писатель не понял, что имеет в виду Миша, но спрашивать не стал. Он видел только, что молодой человек сидит теперь в более свободной позе и, кажется, на самом деле не торопится. Обнадеженный, С. снова присел на край кровати.
- Так что предупреждаю, - сказал Миша, - для легкого, приятного общения я сейчас не гожусь.
- Почему же, - торопливо спросил С. и чуть не прибавил: "Но я на любое согласен".
- Не гожусь, - твердо повторил Миша. - Я сейчас в состоянии говорить только о том, что меня интересует.
- Ну, это и все так, - сказал писатель.
- О нет, - даже как бы с некоторой обидой сказал Миша, - о нет. Вы, например, согласны будете сейчас поддержать любой разговор, на любую, самую безразличную для вас тему.
- Почему же безразличную… Я, действительно, согласен… но это потому, что меня все интересует… - беспомощно забормотал писатель, но Миша только хмыкнул.
- Ерунда, - так же твердо сказал он. - Ничего вас не интересует и интересовать не может. Для вас существует одна только тема, которая действительно, действительно вас глубоко затрагивает.
- И вы даже знаете, какая?
- Разумеется, знаю.
- Какая же, - спросил писатель, слегка улыбаясь самонадеянности молодого человека.
- Да ну, чего там, С., мы же оба знаем.
- Нет, скажите, скажите, - настаивал писатель. Он так давно ни с кем не говорил о себе и своих интересах!
- Пожалуйста. Близость и неизбежность смерти.
Писателя толкнуло в грудь. Неправда! - закричало все внутри. Меня интересует жизнь! Я хочу… Меня интересует… Я не хочу… Разве это так видно?
Но Миша словно бы и не заметил действия, оказанного на писателя его словами.
- Ну, а меня, - продолжал он, - эта тема пока интересует мало. Может быть, напрасно. Может быть, это и есть единственная тема, заслуживающая нашего нераздельного внимания. Однако же факт, что большинство людей занято большую часть времени другими мыслями. В том числе и я. Возможно, позже. А сейчас - нет. Сейчас я занят другим.
- Чем же? - слабо улыбнулся писатель. Ему все еще трудно было дышать. - Нет, дайте теперь я угадаю.
- Ну, где вам.
- Да почему же? Очень просто. Вы молоды, хороши собой, наверняка со способностями. Значит, любовь и карьера?
Миша вздохнул.
- С., - сказал он терпеливо, как ребенку, - ваша старческая наивность освежает. И даже трогает. Но у вас ведь уже было время присмотреться ко мне. И поговорить со мной. И даже, видимо, подумать обо мне.
- Да, да… - закивал писатель.
- И вы до сих пор не сообразили, что единственное, что занимает все мои мысли, чувства и способности - это мое еврейство?
Снова толчок в грудь, на этот раз не боль, а чувство острой неловкости, опять, как тогда, у телефона. Писатель, действительно, за время болезни не раз думал о Мише, но о его еврействе вспомнил лишь раз, в связи со своим мимолетным ощущением, что человек этого рода мог бы и не быть таким неприступным, когда его обхаживает другой, пусть старый, но - нормальный, что ли… Мысль эта была недостойна его, и он тогда же искренне о ней забыл. А вместе с нею безо всякого труда забыл и всю эту мало волнующую его тему. Теперь молодой человек опять, настойчиво и без видимой цели, толкал его к разговору на эту тему. И опять, как и в первый раз, писателю нечего было сказать. Была лишь досада и неловкость.
- Что ж, - сказал он, не видя иного выхода, - давайте поговорим о том, что вас занимает. Давайте поговорим о вашем еврействе.
- Не хотите же вы сказать, что вас интересует еврейский вопрос, - сказал Миша с видимой небрежностью.
С. набрал воздуху в легкие. Он видел, что если отступит сейчас, то потеряет свой последний шанс.
- Нисколько, - сказал он с чувством. - Вы ведь уже знаете, чтo меня интересует. Вы были правы. Ну и что? Вы будете говорить о своем еврействе. А я буду говорить о страхе смерти. Чем это хуже любого другого разговора?