- "Маевка в октябре". Книжечка очень и очень недурная. И не диво - написана была, когда еще и мог кое-кто, и проскакивало всякое. Хоть и суровое было время, а еще развязное, неупорядоченное. Вот и пописывали. Теперь, понятно, такое не опубликовать, да и не написать никому. Однако времена меняются. Нам с тобой, вернее всего, не дожить, а придет час, к таким книжечкам опять возникнет интерес. Вон, скажут, что у нас было, да что мы потеряли. Ну, а я помру скоро, - Беляков бросил книжку на ночной столик. - Да не вякай, не вякай, сам туда же смотришь. Что же, так и помирать, оставив после себя пуд говна в переплете? Что-то не кажет. А тут, глядишь, придет когда-нибудь критик, литературовед молодой, вроде Миши вот - как думаешь, будут у них тогда такие Миши? а?
- Не знаю… - беззвучно проговорил С.
- Я думаю, всегда будут… Придет шустрячок, поднимет архивы - и в затылке почешет: гляди-ка, скажет, а Беляков-то в молодости чего мог, хоть и под псевдонимом издавал! Исследование напишет, все раскопает, кто, что, когда писал да кто что говорил. Одни - погиб-де автор в молодых годах, а другие - сидел, но выжил, а будет и такое сведение, что кто-то с похожей фамилией себя автором выставлял… Шустрячок наш все эти сведения соберет и задастся вопросом. И начнет копать. Издания разные посравнит, языку анализ сделает - вот где подражание мое и кстати! чернила и бумагу химией проверит. И придет к выводу. Объяснит с пониманием, почему струсил автор, почему эту повесть всю жизнь скрывал под псевдонимом. Затем подведет итог: "такова нелегкая судьба замолчанной советской критикой ранней книги Ивана Белякова". Ну, плохо ли? А? А? Хорошо ведь, а? А?
- Иван, Иван, опомнись! Какие чернила и бумага? Какой архив? Какой псевдоним?
- Да мой же, мой, и псевдоним, и архив! Я - не ты, всякий лоскуток храню. И чернила мои, да не нынешние, а тогдашние, и бумага тогдашняя, на которой Лизанька печатала, вот я в третий экземпляр и вносил свои поправки и варианты - и немало улучшил, надо сказать, только автор упрямый был, моей бескорыстной лепты не принял. Ну, а я не выбросил, приберег. Рукописи, правда, шустрячок наш не найдет, поелику нету ее в природе. Зато вставки мои рукописные найдет, и первое издание, разумеется - все найдет, что нужно.
- Так у тебя есть моя книжка?
- И даже две.
- Зачем же тебе эта…
- А затем, чтобы у тебя не было. Притом, три еще лучше, чем два. Крепче. Не случайно, скажет этот Миша будущий, Беляков столько экземпляров забытой книжки хранил… Ведь лучше, согласись? А то - зачем, да зачем.
Писатель боялся, что совсем не будет спать в эту ночь, и принял снотворное, чего почти никогда не делал. И спал бы долго, но в начале восьмого в дверь настойчиво постучали. С трудом вырываясь из ночного кошмара и еще не успев отделить его от дневного, С. пробормотал:
- Да-да…
В дверь заглянул Миша.
- Ох, С., вы еще спите! - возбужденно проговорил он.
Писатель вжался в подушку и зажмурился. Ночной кошмар мгновенно перелился в настоящий, вчерашний. Вот этот Миша уже поднял архив и теперь прибежал, возбужденный, поделиться своим открытием…
- А я поделиться прибежал! Вы же обычно так рано… а у меня такое…
- Да, Миша? - с усилием проговорил писатель, приходя в себя.
- Вставайте скорей да пойдем гулять. Меня распирает прямо! Я вас внизу подожду!
Ни вставать, ни тем более гулять с Мишей совершенно не хотелось. Хотелось натянуть одеяло на голову и уйти обратно в глухое подводное царство - уйти, и, по возможности, не возвращаться. Возвращаться, чувствовал С., было не к чему.
Однако, по давно усвоенной привычке, он поборол недостойную слабость и встал. Еще ночью, вернувшись к себе в полуобморочном состоянии, он все же отчетливо решил: с самого утра, не завтракая и ни с кем не встречаясь, собрать чемодан и уехать. Если спросят, скажу, нездоров, совру что-нибудь - главное, уйти, убраться, не сталкиваться, не видеть и не слышать.
Бриться некогда - дома! Хотя щетина на лице выросла исправно.
Одеться. Белье уже несвежее, но мыться и подавно некогда - дома, дома! Новый костюм, свидетель "этапа"…
Застелить постель. Собрать немногий накопившийся мусор и выбросить в корзину. Разорвать вчерашние исписанные листы - и туда же.
Сложить вещи. Умыться после сна все же необходимо - не забыть оставить снаружи зубную щетку и захватить с собой вниз полотенце.
Миша встретил его в прихожей:
- Вы куда это с вещами?
- Простите, Миша, но я не пойду гулять. Только умоюсь вот, и мне надо ехать в Москву.
Писатель поставил чемодан около телефона и быстро закрыл за собой дверь ванной комнаты.
Миша, однако, его дождался и, не дав взять чемодан, подхватил под руку:
- Да бросьте вы, С., чего это вам так срочно понадобилось? Какие такие срочные дела? Пошли, прогуляемся, позавтракаем, а там и поедете. Вы только послушайте, что я вам расскажу!
Пытаясь высвободиться поделикатнее, С. с раздражением подумал, что молодой человек был совершенно прав, когда осуждал себя за безразличие к чужим чувствам. Ну а сам я? - тут же одернул он себя в мыслях. Так я за ним ухаживал, общаться хотел, а чуть у самого неприятность - и плевать мне на него? Даже выслушать не хочу, даже уехать собирался, не простившись.
- Ну, расскажите, - сказал он как можно мягче и взял чемодан. - Проводите меня на станцию, вот и прогуляемся.
- Э, нет, не на станцию мы пойдем, - решительно заявил Миша, и, выйдя из ворот, потянул С. в противоположную сторону. - Идемте, идемте, проверим, какие мы с вами мужики, - настойчиво и возбужденно повторял он. - Пошли пульки половим. Вы старик, а я еврей - ну, мужики мы или нет? Мне это теперь особенно знать надо. Испытаем свое мужество, вы же сами просились.
- Нет, Миша, - ответил писатель, упираясь. - Вы уж без меня. А я - у меня насчет пулек особых сомнений нет, никогда я их не боялся и теперь не боюсь, а вернее сказать, не их я боюсь, вот что.
- Э! - воскликнул Миша насмешливо и остановился. - Да вы, видно, вчера за ужином старого хрыча всерьез испугались? Какая это вожжа ему под хвост попала? Вы чего, боевую славу с ним не поделили, или что?
Писателю стало невыносимо обидно и горько. Вот он сейчас уедет, сбежит, и не только этот Миша сохранит о нем память как о выжившем из ума запутавшемся старикашке, но и вообще никогда никто не узнает, чем грозил ему Беляков, а если и узнает, то, не видавши Белякова, не поверит серьезности этой угрозы. Так оно все и останется, как задумал Беляков, так и уйдет в историю… И он быстро, не вдаваясь в подробности и не глядя на переминающегося с ноги на ногу Мишу, рассказал ему суть разговора в беляковском номере.
- Ого-го! - расхохотался Миша. - Ну, гиена старая, какой роскошный проект! Вот это я понимаю, забота о посмертной славе! А? И ведь, гляди, исполнит!
- Вам смешно? - недоуменно спросил писатель.
- Вот изобрел, так изобрел! - продолжал восхищаться Миша. - А впрочем, ерунда все это, С., ей-богу ерунда. Ну, какое это имеет значение? Для кого? Сами подумайте. Кто в этом будет разбираться? Ей-богу, плюньте.
- Плюньте…
- Вы лучше слушайте, я скоро уеду!
На душе у писателя было так пусто и скучно, что он даже не спросил, куда. Стоял, держа в руке чемодан, и бездумно смотрел на Мишу. Какое это имеет значение? Для кого? Кто в этом будет разбираться?
- Да спросите же, куда? Я тут только вам одному и говорю, а вы…
- Куда?
- Я уеду в государство Израиль, - с расстановкой произнес Миша и выжидательно посмотрел на писателя.
- А… В командировку?
- Да вы что, С., совсем? В какую командировку? В Израиль я уеду, в Израиль!
- Не в командировку… В Израиль, да… Туристом, верно…
- Да вы слышали такое слово - Из-ра-иль? Кто туда туристом ездит?!
- Да, да, конечно… простите… Так зачем вы туда едете?
- С., я туда уеду навсегда! Жить туда уеду! Вернусь к себе на родину…
- К себе на родину? Это как же? - недоуменно переспросил писатель. - Вы разве не здесь родились?
- Э, толковать с вами. Короче, к себе еду, ясно? - Миша снова потянул писателя за собой. - И под пулями мне освежиться необходимо. Я ведь там солдатом буду. И вам не повредит - вон как вы скисли.
- Да, Израиль, конечно, - машинально говорил С., невольно тащась за молодым человеком. - Отчаянной смелости воины и высокопроизводительные сельскохозяйственные коммуны… - услышав свои последние слова, он словно бы очнулся, смутился и поспешно прибавил: - Уедете туда жить? Вот и отлично, Миша! Очень хорошо, я рад!
- Скатертью дорога, то есть? - подозрительно оглянулся Миша.
- Нет, я рад за вас. Вам там лучше будет, раз вы здесь чувствуете себя не на своем месте. Вот и езжайте, и слава богу. Чего там, я бы и сам не прочь вернуться на родину…
- Ну, не смешной ли вы человек, - усмехнулся Миша, не обращая внимания на бессмысленную последнюю фразу С. и по-прежнему тяня его за руку. - Я еще только вызов оттуда получил, а вы "езжайте"! Как будто отправиться в Израиль - это сел и поехал. Нет, мне предстоит за это бороться, жестоко бороться со всем этим вашим… устройством.
Писателю совсем не хотелось обсуждать теперь с Мишей это устройство. Ему хотелось одного: чтобы тот отпустил его, не обидевшись. Он уже сильно устал, так как молодому человеку не пришло в голову забрать у него чемодан.
- Вот видите? - просительно сказал он. - Вам на эту борьбу понадобятся все ваши силы. Так зачем же вам эти глупые проверки? Не с пулями вам сражаться придется, а совсем с другим, гораздо хуже, и вы не отступите, как теперь отступаю я. Правда же?
- А вы все о своем! Ну, и застращал он вас, - фыркнул Миша, продолжая тянуть С. за руку.