- Нет, тут ошибок не бывает. Вы меня вызывали. Чувствую, зовут меня сразу с двух сторон, одна сильно тянет, и знаю кто, да не очень хочется, а вы чуть-чуть потянули, но гораздо интереснее. Но я не могу догадаться…
Красная точка быстро превращается в блестящую перевернутую грушу. Надо остановить.
- Извините, ничем не могу помочь, - сухо сказала она и приготовилась уже отключиться. Но вдруг подумала - а что, если это опять какая-нибудь упущенная возможность? И опять она ее упустит? - А кто вы такой? Как вас зовут?
- Валид Замаль-эд-дин.
- Нет, я вас не звала. Не знаю никакого Валида.
Она знала нескольких Валидов из Восточного Иерусалима - сантехника, который ремонтировал ей ванную комнату, грузчика, который приносил ей газовые баллоны. Но нет, не знала она никакого Валида.
- Звали, звали. Не очень настойчиво, совсем слегка, но я сразу почувствовал. А вот давайте глянем друг на друга, и все станет ясно.
Не отвечая, она отложила телефон и взяла бинокль.
Высокий сухой старик с резкими чертами лица, волосы седые, но брови и узкая полоска усов над губой черные, будто крашеные. А на отвороте пиджака поблескивает что-то - ба, да никак золотая звездочка! Как на парад вырядился! Нет, не нужен мне этот старый гриб соцтруда. Она схватила телефон:
- Извините, но…
- Ну точно! - закричал в телефоне молодой хриплый бас. - Так и думал, что это ты!
И в ту же минуту она тоже догадалась, кто это. Шар его быстро приближался, и из корзины, перевесившись через бортик, махал ей телефоном и биноклем высокий худой мужчина, на глазах превращаясь в юношу с тонким горбатым носом и черными прямыми прядями вдоль смуглых щек.
- Вилька! Вилька-а! Это ты? - радостно завопила она. - Стой, хорош! Больше не молодей!
- Ну то-то, - удовлетворенно проговорил Вилька Замалдинов, зацепив край ее кабины крюком на длинном шнуре. - А то - не знаю, не вызывала…
- Вилька, ну кто мог подумать…
- А ты меньше думай. Всегда лишним думаньем занималась.
- Брось, Вилен, я так рада!
- Рада? Ну и я рад. Но давай сразу уточним. Не Вилен, а Валид.
- Какой еще Валид? Откуда?
- А оттуда, что никакой я не В. И. Лен. Мать, дура, назвала, думала, так мне будет легче по жизни, а дома я всегда Валидом был. Ну а теперь какого мне хрена таскать на себе вашего Кузьмича.
- Нашего?!
- Ну ясно, вашего, вашей крови был товарищ. И берите его себе, а мне теперь ни к чему.
- Да ну тебя, а мне-то к чему. Кончай грузить, Вилька!
- А, не скажи, не скажи! Вы его всегда любили, как же вам своего не любить. Да вы и Йоську любили, хоть и не ваш был. Помнишь, как ты слезки проливала, когда сдох?
- Да где я проливала, что ты несешь? Сам, небось, тоже плакал.
- Нет, я не плакал, а молитву благодарственную принес Аллаху!
- Да ну? Ты в детстве Аллаху молился? - У нее не помещалось в голове, что в их общем антирелигиозном детстве кто-то мог молиться какому бы то ни было богу.
- А то! Мы не то что вы, мы своего бога никогда не забывали. Ну а теперь-то ты как, вспомнила своего? У вас в Израиловке - там ведь вашим всем положено помнить?
- Да чего ты, правда… - растерянно бормотала она. - Чего несешь… Только встретились… Что за разговор! Ваши, наши… Ты прямо расистом заделался.
- Не расистом, а татарином.
- Да ты же и всегда им был!
- Это да, это точно. Это вы мне забыть не давали. Думаешь, не знаю, как вы про нас говорили? "Эта грязная татарва из подвала!"
- Никогда я про тебя такого не говорила! Да ты чего вообще? Мы ведь с тобой всегда были заодно, помнишь? Мы с тобой против всего двора!
Красивое татарское лицо исказилось издевательской гримасой, заново старея с каждой секундой:
- Дура ты была, дура и осталась. "Заодно!" Ты со мной почему водилась?
- Не знаю… так просто… ты мне нравился…
- А я с тобой почему?
Словно и не было этих десятков лет. Вовсе ни к чему был ей весь этот нелепый, неуместный разговор, и сам Вилька лучше бы не появлялся, лучше бы остался симпатичным детским воспоминанием, теперь безнадежно испорченным. Но она всегда подчинялась ему, изобретателю и заводиле всех их игр и вылазок, старшему, сильному и опытному, невольно подчинилась и теперь.
- Почему? Ну, наверно… я тебе тоже нравилась?
Пожилой чернобровый мужчина - Вилька? Валид? - даже сплюнул.
- Э, толковать с тобой. "Нравилась!" Дура-пемпендура!
- А, помнишь все-таки!
- Такое не забывается. Пемпендури-бринджи-анджи.
- Ну, так почему?
- Нет, ты давай выдавай в ответ что положено.
- Да брось ты.
Он сжал зубы, на челюстях заиграли желваки.
- Я сказал, отвечай как положено!
- Ну, якумари-бринджи-фанджи! - снова подчинилась она.
- Адмерфлё! Адмерфлё! Ну? Ну?
Прокричали вместе: "Адмерфлё! Адмерфлё!"
- Дальше, давай, давай! Пемпендури-бринджи-о!
- Бринджи-о… - уныло пробормотала она.
Как бы так сделать, чтобы он отчалил?
- Слушай, у тебя что, крыша совсем того?
- Нисколько. Я просто объясняю, почему мы с тобой водились. Потому что мы с тобой оба изгои были. И я и ты. И ты еще хуже меня, а делала вид, что лучше.
- Я? Я делала вид? Да я тебе прямо рабыня была.
- Во-во. Рабыня, а велишь тебе что-нибудь сделать, никогда сразу не делала, вечно споры, возражения, а может, лучше так, может, лучше то… а моя мама говорит… Это из тебя вылезала твоя еврейская сущность.
- Да ты что?! При чем тут это?
- А при том, что кто бы еще стал с тобой водиться?
- Врешь, врешь! У меня подружки были. Анечка Красненькая… Анечка Синенькая…
- Ну, Красненькая с кем угодно… Как Чехова в школе проходили, ее сразу все душечкой стали звать, забыла? Про вас так и говорили "шерочка с машерочкой, душечка с жидушечкой". А вторая вроде и сама была… Точно не знаю, вы ведь скрыть старались… Как будто это можно скрыть. Думала, я про тебя не знал? При твоей-то маме, при Рахиль Исаковне…
Мама! При имени матери все старые беды и обиды, связанные с ее еврейством - давно изжитые! давно забытые! давно оставленные позади! - всколыхнулись в ней тошнотной волной:
- Ах ты, расист поганый! Татарва вонючая!
- Во-во, - удовлетворенно рассмеялся он. - Вот теперь правильно. Теперь как надо. Давай, давай, вываливай!
- Антисемит говенный!
- Жидушечка пархатая!
- Сволочь мусульманская! Бин Ладен!
- Сар-рочка! Ср-р-рулик! - хохотал он. - Старушка не спеша дорожку перешла!
И замолчал.
И она вдруг совершенно успокоилась, усмехнулась даже:
- У меня все.
- И у меня все.
Они смотрели друг на друга в некоторой растерянности. Их шары мерно колыхались над головами, корзины покачивались маятниками, каждая в свою сторону, они тихонько скользили друг мимо друга и молча ворочали головами.
- Теперь отъезжай, Вилен, - негромко сказала она.
- Валид, - так же тихо ответил он.
- Да хоть и Валид. Уходи.
- Так прямо сразу?
- Кажется, поговорили достаточно.
- Да уж, поговорили…
- А зачем? Неужели не жалко тебе нашего… ну, всего?
- Почему не жалко… Сам не знаю… Так получилось.
- Теперь уходи. Раз ты так меня ненавидел.
- Ненавидел… да… Я в восьмом классе сказал матери, что после школы женюсь на тебе. Мне парни другие завидовали. Думали, я тебя…
- Завидовали? А сам говоришь, никто не…
- Это уже позже было, по другой линии. Ты вдруг такая телочка сделалась, тоненькая, нежненькая, глазки разинутые, удивленные, так бы и съел. Только рассуждала очень уж много, и все из книжек.
- Ну и чего ж ты? Ты ведь за мной даже не ухаживал. Потом даже и здороваться перестал.
- Ухаживать еще, охота было. Время попусту тратить? Без всякого понятия ты была.
- Ну, объяснил бы.
- Говорю, дура ты была, дура и осталась. Объяснил бы! Тебе бы все объяснения да рассуждения. И вообще, к тому времени мне до тебя уже было как до луны. Принцесса.
Принцесса? Она себя в юности всегда чувствовала золушкой затерханной. Неужели так ее видели другие? Ах, если б знать это тогда!
Она засмеялась:
- Принцесса и нищий? Да ведь и наша семья нищая была, хуже вашей.
- Это точно. Нищая ты была, я про кусочки хорошо помню.
Ее опять замутило. Кусочки!
Она тоже помнила. Он часто выносил во двор еду - хлеб с жареными дрожжами, кусок свекольного пирога, раз вынес вареную баранью голову и долго сидел у порога своего подвала, выковыривая хрящи и мясные волоконца. А она стояла перед ним, глотая слюни, и клянчила. Ну Ви-илька, ну кусо-очек! И он давал. Бросал наземь, а она подбирала. Однажды вынес редкое лакомство - большую ложку сметаны, вынес, сказал, специально для тебя, и она подставила открытый рот, но он поводил ложкой мимо ее рта, а потом швырнул сметану на гранитную облицовку стены. И она пальцем подобрала сметанные потеки и съела. Не могла удержаться. И не спрашивала, зачем он так делает. И позже годами старалась не вспоминать об этом, а если вдруг нечаянно вспоминалось само, запоздалое унижение корежило ее каждый раз с новой силой, и она поспешно задергивала серую завесу.
И вот теперь словно опять ей было девять лет и она подбирала с земли грязные измусоленные кусочки. Но не стыд она ощутила, не горечь и не взрослую снисходительность к терзаемому несовместимыми порывами татарчонку, а холодную мстительную злобу.