Наговорившись с хозяйкой, выспросив у нее рецепт ее варенья, я выхожу из дома и иду по тропинке к калитке. По пути я наклоняюсь, чтобы поцеловать каждый цветочек, улыбающийся мне навстречу. Вот мои милые настурции и флоксы. А вот - восхитительные гладиолусы. Жужжат пчелки, шелестят крылышками стрекозки. За калиткой поспешно закуриваю. Еще одно мимолетное мгновение обманного счастья. А обманное счастье - всегда саморазрушение. Пусть так.
Вот, что я поняла: больше всего мне бы не хотелось нагонять на окружающих своим кислым видом черную тоску. Поэтому, последовав примеру милых садовых цветов, я внутреннее подтягиваюсь и заставляю себя улыбаться жизнерадостно и энергично. День чрезвычайно жаркий. Ах, как я обожала в детстве такие летние дачные дни, когда истерта всякая память о промозглых зимних туманах! Летняя истома тихо кипит в крови, как варенье. Все вокруг наполнено музыкой и поэзией. И предчувствием любви. Теперь мне кажется, что таким же счастьем были полны все восемнадцать лет моей безоблачной семейной жизни с мужем, таким цельным и целеустремленным корневым человеком. Его, уже окончившего институт, только что вытурили из общежития, а он с мессианской энергией читал свои стихи об проблемах лесного хозяйства Нечерноземья. Потом попросился у нас переночевать. Хотя бы на матрасике под столом на кухне. Не сомневаясь ни единой секунды, я пришла и отдалась ему в ту же ночь, а через неделю мы подали заявление в загс. Любовь! Я и сейчас ни о чем не жалею. Он был рыжим до медного отлива, все смеялся, рассказывая, что в родной деревне их фамилию дразнили "жидами красноглазыми". Но, осев в столице, почему-то прослыл антисемитом. Имея странное стремление время от времени, "надраться до чертиков", нес в такие загульные моменты всякий вздор. Еврею-то не дано развернуться разудалым ухарем. Ухарем может развернуться только антисемит. Вдобавок, он дотошно изучал корни происхождения народов и народностей. Не хочу вспоминать дурного. Увы, у него с первого дня не заладилось с моим отцом (типичная ситуация - два медведя в одной берлоге, к тому же, старый медведь сильно попивал и совершенно не терпел возражений). А детей надо было вывозить на природу. Поэтому молодой медведь почти задаром купил в дальней северной деревеньке избушку на курьих ножках (надо признать, в немалой степени в "пику" старому медведю, который от этого, понятно, только еще больше осатанел). От и до отремонтировал хибару, завел грядки, купил косу, подержанный автомобильчик. Дружно и весело зажили мы в нашей деревеньке, считая ее своим "наследственным" родовым гнездом. Если война, говорил муж, углублю погреб, устрою бункер: спа-а-семся! Господи, как мы все полюбили сам аромат той жизни, будь то запах сена, сушеных грибов, навоза или рыбьей чешуи! Дети росли на одном парном молоке и солнце, а родители, счастливые и целеустремленные, в поте лица зарабатывали хлеб. А сколько мы переговорили в той нашей милой деревеньке, сидя на солнечном крылечке! Муж пустился изучать мыслителей и философов, обещая написать когда-нибудь гениальную книгу и заработать миллион долларов. В перерывах между мыслителями помогал мне с переводами, набрасываясь на работу, как безумный, не зная ни дня, ни ночи. Мы читали друг другу стихи. Необычайно красиво он расписывал, между прочим, о том, что супружеская пара волков отличается абсолютной верностью и никогда не расстается. Я же написала рассказ-притчу о верных супругах, об их трудной жизни среди жарких сыпучих песков. От том, как, состарясь, супруги заранее вырыли себе в этих песках могилу, сколотили особую двуспальную домовину, а когда пришел последний час улеглись в нее, обнявшись, позволив пескам медленно засыпать их, пока от могилы не осталось и следа… Очень красивый и поэтичный рассказ, но муж вдруг напрямик рубанул, что рассказ ему не понравился, мрачно задумался, даже лицом почернел. Бог с ними с песками, успокаивала я его. Как-нибудь перебьемся, ты только пиши свою великую книгу! Но книгу он почему-то никак не писал. Лишь громоздил друг на друга тетрадки с заметками, называя их компостной кучей, - в том смысле, что, перебродив и перегнив, эта куча превратиться в благодатную почву, из которой и произрастет нечто эпохальное. А я по-прежнему была наполнена поэзией! Прямо среди ночи начинала говорить стихами - о центре мирозданья, о нем, моем единственном и великом, о наших детях и себе самой, тихой сидящей на солнечном крылечке, погруженной в вечное летнее счастье. Иногда в нашей московской квартире я садилась за старенькое бабушкино пианино, брала несколько битловских аккордов. И будто открывала еще какая-то дверка. Жаль только, что он не понимал и не любил "Битлз". В такие минуты я чувствовала себя перед ним почти грешницей. Бережно и тайно хранила мои щемяще-печальные девичьи воспоминания о первой несчастной любви с богемным художником, к тому же битломаном, который, как я теперь понимаю, и переспал-то со мной лишь наполовину, а то и на одну четверть, но из-за которого (когда он меня бросил) я впала в жестокую депрессию и едва не отравилась снотворным. Он уверял, что я подсознательно боготворю Леннона. Кстати, совсем недавно я слышала о моем художнике. (Впрочем, с какой стати "моем"??) Он неплохо раскрутился в области интимного дизайна, его квартира-студия забита битловскими раритетами, а жена - надменная монголоидная бабенка…
Итак, пока я дошла до местного рынка жаркий летний день, как в лучшие годы, вливал в мою кровь чудесную жаркую отраву, от которой мои чувства и мысли уносились по знакомым тропинкам. Оставалось лишь робко надеяться, что, в отличие от юных дней, солнечный жар не заставит кровь свертываться, и ее сгустки не забьют мой бедный мозг, отчего у меня снова подскочит давление и вернется садистская боль в виске. Однако в моем положении одинокой и неприкаянной Степной Волчицы, мне не остается ничего другого, как мотаться по заброшенным пустошам памяти, стараясь не подходить близко к человеческому жилью, притягательному, но одновременно смертельно враждебному, жадно ловя ноздрями разнообразные ароматы этого иного бытия. Что ж, мне достаточно одних запахов, чтобы вырвать у боли и страдания краткий миг передышки и воспарить в экстазе одиночества - брошенная женщина, которая не смогла составить счастья своему супругу, - ну разве я не Волчица!?
Старые, затверженные мысли и образы, но каждый раз как будто совершенно новые. Подобно приступам боли, которая, утихнув, кажется привычной, но, вновь возвращаясь, кажется первозданно свирепой. Я прошлась по торговым рядам, как на классическом восточном базаре, сплошь захваченному южными торговцами. У входа на рынок наши местные бабки уж не торговали привычным лучком и укропом. Когда я ходила по таким рынкам с мужем, то всегда опасалась, как бы в припадке бешенства и праведного гнева, которые у него иногда случались, он не схлестнулся с каким-нибудь нацменом, не ударил, пусть даже отвесив интеллигентски жидкую пощечину, а тут подбегут смуглые родственники торговца, заколют мужа, как глупого барана, кинжалами. Купила грушу. Обтерла гигиенической салфеткой и съела. Здесь я опять "девушка". Точнее, "дэвушка". Купила два персика. Съела. Странно, что одинокие женщины, поколения моих родителей, ездили за этим к морю. Теперь никуда и ездить не нужно. Интересно, захотел бы меня мой дешево прицокивающий языком продавец с вечной дурацкой золотой фиксой или ему нужно только продать мне помидоры? Захотелось помидорину. Огромную, прозрачно рубиновую и действительно шишковатую, как бычье сердце. Жаль, нет с собой соли. Купила и съела. А вот большое красное яблоко, прямо из Эдема, - как не попробовать, как не искуситься! Впиваюсь в него зубами, чувствую себя Евой, постигшей всю премудрость мира. А с другой стороны уж предлагают бананы. Такие увесистые, спелые. Только я, идиотка, почему-то всегда стесняюсь есть их прилюдно. Кажется, что снимаюсь в порнографическом кино. Это, конечно, уж чистые комплексы. Назло себе выбираю самый здоровенный, набрякший бананище и, краснея, съедаю его, не отходя от прилавка. Ай, молодец, дэвушка. Потом пришел черед ежевики, смородины и запоздалой и оттого безумно дорогой клубники. Зато почувствовала, что запаслась витаминами на ближайшие полгода. Вот только затылок вдруг отяжелел, а в виске подозрительно проскочила какая-то холодная искорка. Купив тыквенных семечек, я поспешно выбралась на задворки рынка и, впав в своего рода транс, некоторое время ходила под навесами тряпично-вещевых лотков, перебирая какую-то пляжную дребедень. В результате оказалась с дурацким пляжным ковриком в руках. Эдак я останусь без копейки! К счастью, что-то вытолкнуло меня с рынка, и я двинулась по пыльным улочкам нашего маленького городишки, застроенного, в основном, кирпичными прогнившими пятиэтажками и шлакоблочными угловатыми уродцами-магазинами с косыми витринами, позеленело-слепые стекла которых, похожи на заскорузлые аквариумы. Почему-то захотелось сметаны. Такой натуральной, густой сметаны, которой торговали вразвес в местном продмаге. А там - будь, что будет!.. Я свернула в переулок и пошла вдоль древней чугунной ограды, переплетенной тяжелой растительностью, с вросшими тополями, и каменными столбами, которые вот-вот рухнут. Рыхло-желтое полукруглое строение. Видимо, уродливо переделанная под клуб или горсовет церковь. Вдруг прямо перед моими глазами возникла доска объявлений с прилепленным к ней небольшим вручную состряпанным плакатиком. Это у меня такая невротическая привычка - останавливаться и читать объявления. Я хотела напрячь волю и пройти мимо (и потом заслуженно вознаградив себя развесной сметаной). Увы. Несколько косых строчек, словно отделившись от плакатика, уже змеились в воздухе и тянули ко мне свои раздвоенные хвосты. Я вынужденно прочла:
Спешите! В доме культуры
волшебная сказка
вход строго ограничен…