Что же касается "пышного, вместительного, удивительно изящно выполненного" оратория - именно так писал о нем в своей статье "Сокровища Музея Священного Искусства" вышеупомянутый Антонио Селестино, - то он появился на свет "на узких улочках, где жили в семнадцатом веке резчики по дереву - на улице Пиольо, или в тупике Каганитас, или на пустыре Дос-Гатос, или на спуске Дос-Маршантес - в провинции Миньо, в городе Брага, где расцвело и воссияло настоящее португальское барокко". Он и теперь, стоя в директорском кабинете, не превратился в бесполезную рухлядь: только вместо изображений святых хранит дорогие напитки, но ведь и они для очень многих - предмет самого пылкого поклонения.
Утонченный Селестино медленно, смакуя вкус и букет, потягивал портвейн. Он слышал недоуменно-едкое замечание профессора Ферраза, но неземной, бархатистый напиток не позволил ему согласиться с ним или оспорить его. Разумеется, дон Максимилиан - властолюбив, хитер, проказлив, не без придури и слишком мнит о себе и прочая и прочая, но никто не отнимет у него знаний, инициативы и авторитета.
Солнечный луч насквозь пронизывает рюмку, которую держит холеная рука Селестино, вспыхивает золотистая влага. Пламя заката охватывает церковь и монастырь, врывается в окна, жидким золотом разбрызгивается по каменным стенам; солнце рушится в сад, прямо на ветви акаций.
ПРОНЫРА - Услышав это истошное "что-о?", Гидо Герра, юный борзописец, совсем недавно вступивший на стезю журналистики, ищущий сенсаций, которые бы вывели его из провинциальной безвестности, насторожился. Дон Максимилиан, вытаращив глаза и разинув рот, слушал телефонное сообщение, но, заметив, что репортер "Диарио де Нотисиас" навострил уши, сумел привести себя в должный вид: закрыл рот, опустил веки, совладал со своей растерянностью. Журналисты поднимают бокалы за скорое прибытие Святой Варвары.
- Не понимаю... Повтори! Да успокойся же... Повтори, что ты сказал! - Голос дона Максимилиана еле слышен, взор дона Максимилиана скользит по лицам журналистов - Герра ловит каждое его слово. - Нет-нет, оставайся на месте, я немедленно выезжаю. - Директор нетерпеливо слушает, а потом властно обрывает разговор: - Жди меня, я сказал!
Он бросает трубку, снова окидывает взглядом журналистов и - хоть каждое слово дается ему с трудом - говорит спокойно и уверенно, доброжелательно и улыбчиво:
- Вынужден извиниться, господа. Я созвал вас, чтобы вместе с вами встретить несравненный образ Святой Варвары Громоносицы, который впервые покинул церковь Санто-Амаро для участия в нашей выставке. И вот я только что узнал, что произошла непредвиденная задержка, сдвинувшая сроки прибытия статуи. К сожалению, мы только завтра увидим нашу небесную гостью. - Тут улыбка его делается еще шире.
- Завтра? В котором часу? - спрашивает Леокадио Симас, и озабоченность его вполне понятна, ибо он прекрасно знает заведенные доном Максимилианом порядки: если встреча с прессой происходит вечером - подают виски, а если утром - только соки, хотя и самые разнообразные: из плодов кажу и кажа, умбу и мангабы, маракужа и гравиолы. А может, и из питанги - это уж истинный нектар.
- Точное время указать пока не могу, но непременно позвоню в редакции и сообщу. - И, повинуясь едва заметному манию руки дона Максимилиана, служитель запирает дверцу оратория, прежде чем бездонная бочка Леокадио успевает налить по новой.
- А что же случилось? Отчего задержка? - Это опять вылез настырный Герра - алчный взгляд, нос как у попугая, а чутье как у гончей. Он и к виски-то не притрагивался, тянул только соки да уж лучше бы напился в стельку.
Что случилось? Дон Максимилиан тоже очень бы хотел знать, что случилось, и чем скорей, тем лучше, но, проглотив досаду, сдержав нетерпение, подходит директор к проныре-репортеру, мозги скрипят от напряжения, подыскивая правдоподобную версию, которая удовлетворила бы шалопая. Шалопай-то он шалопай, но очень опасен: суется всюду и везде, лезет, куда не просят, - ведь это Герpa раскопал крупную недостачу в кооперативе по сбыту пшеницы, раскопал, сочинил репортаж, раздул громкое дело, ославил на всю страну... Дон Максимилиан, взяв его под руку, отводит в сторонку, подальше от остальных: он еще не знает, что сказать, тянет время, шепчет проныре на ухо:
- Вот я вам скажу, а вы сейчас же и тиснете...
- Клянусь, что без вашего согласия не появится ни строчки!
Дон Максимилиан напрягает воображение, придумывая убедительную версию, но тут к нему на помощь приходит сам репортер:
- Викарий небось выставил новое требование?
Гидо Герра уже описывал в своей газете, как противился настоятель церкви Санто-Амаро тому, чтобы статуя попала на выставку, называл его "мракобесом и ретроградом". Дон Максимилиан, обрадовавшись подсказке, хватается за эту соломинку - поступок опрометчивый, как вскоре выяснится:
- Вам одному скажу, но обещайте мне, что дальше эти сведения не пойдут...
- Клянусь! Бог - свидетель.
- Ну, так вот: викарий, не удовлетворившись ни страховкой, ни нашими гарантиями, потребовал еще одну бумагу. Что ж, учитывая ценность скульптуры, он в своем праве... Ваша братия наплела о Музее и о его смиренном директоре столько небылиц, что результат не заставил себя ждать.
- Что вы, дон Максимилиан, понимаете под небылицами?
- А кто писал, что мы вернули в часовню Монте-Серрат не подлинную скульптуру кающегося Святого Петра, а копию?
- А разве это не так?
Дон Максимилиан только молча улыбается, не говоря ни "да", ни "нет". Но ненасытный Гидо Герра желает знать, какой еще документ потребовался викарию.
- Еще одно гарантийное обязательство - от Фонда исторического наследия, - с ходу, сам не зная как, придумывает директор и дружески кладет руку на плечо репортеру. - Только умоляю вас, Гидо, никому ни слова: дойдет до викария, он обидится... Это сведения не для печати, я с вами по-приятельски поделился. Помните, я рассчитываю на вас.
"Обидится"! Викарий и так недоверчив и зол, а уж если, по несчастью, невинная выдумка достигнет его слуха, в этом случае к длинному списку тех, кто желал бы скушать дона Максимилиана без соли, прибавится еще один, смертельный враг.
- Не беспокойтесь, местре. Могила, - на лице у Герры выражение благостной кротости: ну, просто ангел небесный, даром что уродлив как сатана.
В жизни еще так не торопился дон Максимилиан, а все-таки пришлось за руку попрощаться с каждым из журналистов, выразить сожаление телевизионщикам, что зря примчались со всем своим барахлом. Жалко, еще бы не жалко: дон Максимилиан фон Груден рожден для того, чтобы блистать на телеэкране, а видеокамеры донесли бы его элегантную стать до миллионов. Директор как ни в чем не бывало, словно и не проник он в подлые замыслы португальского поэта, обнимает его.
- Мы еще вернемся к этому разговору, дорогой Антонио Алсада Баптиста, - как не спешит дон Максимилиан, а все же успевает кольнуть наглеца, назвав его подлинным именем: поэты у нас ужас до чего чувствительны и ранимы. - Я разрешу все ваши сомнения.
Директор, дождавшись ухода журналистов, скатывается по лестнице: господи боже, что же могло случиться? Маленький Эдимилсон, видно, вконец потерялся: ничего толком объяснить не мог, только мямлил что-то невразумительное.
Праздник
В одеждах цвета сумерек, с вечерней звездой во лбу явилась на террейро Ойа, и зеленой свежестью моря веяло от эбеновых грудей. Ее не ждали, но приход богини не вызвал замешательства - только громче загудели барабаны-атабаке и до земли склонились, приветствуя ее, эбомины, экеде, иаво. По дороге на празднество собрала она все несправедливости, все дурные дела и несла их под мышкой. В правой руке держала богиня сноп молний.
Шкипер Мануэл, Мария Клара и жрец грозного бога Шанго Камафеу де Ошосси, выпрыгнув из такси, посторонились, давая ей дорогу, воскликнули хором: "Эпаррей, Ойа!" Согнулся в низком поклоне и водитель. Звали его Миро, был он весельчак и повеса, жил, что называется, в свое удовольствие, он-то называл себя сыном Огуна, но полз шепоток по Баии, что повелевает беспутной его головой Эшу, и не счесть было этому доказательств, примет и примеров. Хотите верьте, хотите - нет, но именно так считалось среди тех, кто превыше всего ставил веселье и праздность.