Третьего числа Игорь и Саня, окончательно помирившись, так и пришли вместе на работу, представляя с трудом, как будут что–то писать и с кем–то разговаривать. Впрочем, на их состояние никто внимание не обратил по причине общности диагноза. Кончилось все распитием пяти бутылок "сухого" всем составом редакции, включая главного, и торжественным расползанием по домам.
Во второй половине января Игорь Уфимцев выправил учебный отпуск и отправился на зимнюю сессию в Москву.
Игорь любил Ярославский вокзал столицы.
Тот начинал пронизывать тело невидимыми энергетическими токами уже на подъезде, едва с правой стороны поезда проплывала табличка "Москвы–третьей", она же - "Сортировочная". Подчиняясь нарастающей суматохе пассажиров, поднимающихся с кресел межобластной "электрички", Уфимцев тоже вскакивал и загодя стаскивал с полки объемистую спортивную сумку. Стоя в проходе в общей очереди в тамбур, глядя на бегущий за окном серый асфальт перрона, он ощущал легкое покалывание в груди и некую смятенность. Словно за автоматическими дверьми вагона Уфимцева ждал не город, а открытый космос.
Впрочем, это и был космос. Необъятный, засасывающий и высасывающий, живущий по своим, отдельным от остальной России, законам. Его можно было любить, можно - ненавидеть, но равнодушно взирать на него было невозможно.
Москва нахлобучила своим смогом и своей бешенным ритмом сразу за дверьми вагона. Уфимцев, подчиняясь ему, энергично и целеустремленно, как муравей соломину, потащил свою сумку ко входу в метро, лавируя среди других таких же "москвичей и гостей" муравейника по имени "столица нашей Родины - Москва".
Черный подземный грохот метро, подсвеченный качающимися желтоватыми лампочками - внутри вагона и, - пронзительно белыми снаружи, на перронах станций. Переход через серый мрамор с "Добрынинской" на "Серпуховскую", несколько остановок и ты - почти уже дома. Вот он, корабль модерновой многоэтажки на "Тульской", от которой за полгода жизни в Ярославле не успел отвыкнуть.
Остановка автобуса, на которой познакомился со своей первой настоящей земной любовью. Надо же, оба жили в Ярославле, а встретились в Москве. От нее остался в памяти женский острый запах смятых простыней в съемной "однушке" и название: "Нагатино".
Пахнущий бензином "ЛИАЗ" везет мимо пруда и сквера, за которыми скрываются корпуса "Кащенки", "Канатчиковой дачи" - психиатрической лечебницы, воспетой Владимиром Высоцким.
"Загородное шоссе" с гастрономом на первом этаже старого "сталинского" кирпичного дома, в котором неизменно покупал батон колбасы по дороге в вечно голодный Ярославль.
Чугунный, тоже "сталинский", мост, "полуторка" Великой Отечественной на пьедестале у ворот АТП.
Парящие гигантские трубы ТЭЦ…
И - вот перед глазами всплывает огромным белым лайнером–катамараном с двумя восемнадцатиэтажными корпусами, ДАС. Дом аспирантов и стажеров Московского государственного университета имени Михаила Васильевича Ломоносова. ДАС. Родная общага, именуемая на жаргоне московских таксистов "Домом активного секса".
Улица имени сталинского наркома Шверника. Через дорогу - гастроном с пустыми полками и пивной ларек, родной всем местным алкашам и студентам университета.
Уфимцев вышел из автобуса у зеленого покосившегося дощатого кондитерского павильона, в котором он по пути в универ неизменно покупал пирожное с глазурью. Оскальзываясь на тротуаре и перескакивая через обледенелые сугробы вдоль тротуаров (все дворники вместо работы ходили на митинги коммунистов), он спустился с косогора и направился к "поперечной палочке" гигантской буквы "Н", в виде которой был построен по проекту, одобренному лично Хрущевым, ДАС. Его ДАС.
Глядя на огромные, высотой в три этажа обычного дома, стекла зимнего сада "Дома аспирантов", Игорь вновь вспомнил кадры кинофильма, в которых метельным утром начала 70–х мимо них проходил герой Андрея Мягкова из "Иронии судьбы", и в который раз повторил ту строчку "С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь. Всей кровью прорастайте в них…"
За металлическими крутящимися дверями - все те же бабушки у турникета, очереди у гудящих лифтов. В отделе поселения на первом этаже - неизменные глубокие дермантиново–дубовые кресла и диван времен "культа личности", в которых очень удобно ждать своей очереди. (Правда, приятель и сосед Игоря комнате в общаге Ленька Мазурин утверждал, что они - "ленинские", мол, в таком точно же сидел вождь мирового пролетариата в Кремле). И вот - с направлением в одной руке и сумкой в другой, Уфимцев стоит у серой двери на восьмом этаже, что в середине узкого коридора, крашенного зеленой казенной краской.
Открывает ее Ленька, друг, товарищ и сосед по комнате еще с "рабфаковских" времен. Как всегда - в своем фирменном прикиде: в одних трусах и белых носках. Он обожает таким образом вводить в смущение юных первокурсниц–соседок, забегающих по вечерам за щепоткой соли. С кровати, близоруко щурясь, поднимается Андрей Счастливов, торопливо нашаривая на стоящем рядом стуле свои очки в тонкой оправе. Уфимцев оглядывается, вздыхает полной грудью: словно и не уезжал.
-Ну что, бродяги, - произнес он, отхлопав по голой спине Леньку, - со второго этажа сюда переехали? А я вас и здесь нашел! Место для койки найдется?
-Вот сюда поставим, - показал рукой Леонид, - Извини, на твоем старом месте уже новый человек живет. Иностранец, блин, по имени "Корка".
…Рамирес–старший, полковник колумбийской армии, всю жизнь мечтал дать своему любимому сыну Хорхе (пять дочек было не в счет) настоящее образование. Образование, подкрепленное международным дипломом, с которым можно неплохо утроиться не только в родной Колумбии.
Хорхе, с детства имеющий тягу к интеллигентному поприщу, мечтал пойти по стопам родного дядюшки - редактора газеты, посвятив свою жизнь работе журналиста. Рамирес–старший против этого ничего не имел: все лучше, чем проводить время между казармой и джунглями, где можно получить пулю от боевиков наркобаронов, или идти в медицину, копаясь в болячках капризных пациентов.
Однако мечты, как обычно это бывает, разбивались о реальности жизни. При окладе, соответствующим в 1992–м году двум тысячам американских долларов, полковник в родной стране, да и по всей Латинской Америке, по праву считался небедным человеком. Однако для престижных университетов Северо–Американских Соединенных Штатов это были не деньги. Кроме того, полковник был не дурак и знал, какую атмосферу для его Хорхе создадут элитные аборигены, воспитанные на пренебрежении к "латиносам" вообще и презрении к Колумбии в частности, как к родине всемирно–известных наркокартелей.
Европа, не уступающая Штатам дороговизной образования и своими запутанными отношениями с выходцами из бывших колоний, где могло не оказаться места для колумбийского паренька, тоже вызывала большие опасения. Оставался Советский Союз, в котором, как утверждала одноименная радиостанция, вещающая на испанском языке на страны Латинской Америки, принята официальная доктрина интернационализма, где, как потом объяснили в посольстве, был МГУ, диплом которого котировался в остальном мире. Более того, в глубине своей души полковник ненавидел развязанных гринго и спесивых европейцев и, не признаваясь в этом даже своей жене, симпатизировал Советам, которые помогли Фиделю Кастро натянуть американцам нос…
Тем более, что, как утверждал "Си–Эн–Эн", коммунисты у них проиграли, и теперь Россия принялась строить демократию. Это полковника армии капиталистической страны тоже вполне устраивало. Да и дешевле, опять же…
Итак, Хорхе Рамирес отправился в Россию.
Свои первые полгода в стране он провел на подготовительном отделении журфака Воронежского университета. Этот город запомнился ему замораживающим холодом зимы и нескончаемыми упражнениями по русскому языку. Хорхе с ужасом представлял, как он будет жить в Москве, которая, если верить карте этой необъятной страны, находилась далеко севернее Воронежа. И еще запомнился малопонятный анекдот, над которым заразительно смеялись его русские соседи по общаге. В нем красномордый русский мужик в шубе - "дубленке" , именуемый почему–то "хохлом", в морозный воронежский день называет заледеневшего студента - африканца непонятным словом "маугли"…
В Москве было промозгло, слякотно, дул ветер. Ворочаясь в толстом свитере на жесткой сетке панцирной сетке кровати и глядя на католический крест из сандалового дерева, подаренный матерью на прощание и прибитый к стене у изголовья, Хорхе не мог понять, как могут эти веселые русские парни разгуливать по комнате в одних трусах. Да и вообще, жить в стране, где три четверти года, по колумбийским меркам - зима. Остальные - осень.
-Ну и где он? - спросил Уфимцев, услышав от Мазурина короткое жизнеописание колумбийца в России.
-Вечером познакомишься. На Арбат отправился. Советскую военную форму покупать в качестве сувенира, - ответил тот, - Все иностранцы от нее тащаться. Негры по Москве офицерских шапках–ушанках и парадных голубых шинелях рассекают. Мода у них такая. А наш Корка вообще сын офицера, у него это должно быть в генах.
-Кстати, а почему "Корка"? - поинтересовался Игорь, - он не обижается?
-А чего тут обижаться? Русская стилизация, дружеская, как к своему.
-Вы его тут не угнетаете?