– Пшеница!…
Петр посмотрел на нее тупо, не понимая, о чем она. Сон это, что ли?
Но Марыся не отставала:
– Пшеница нашлась, тятенька! Много пшеницы!…
Петр вытаращил глаза, и на лбу у него вздулись жилы. – Что ты мелешь? Что мелешь, девчонка? – вскричал он, схватив ее за плечо.
– Я ничего… – пролепетала Марыся, хотя у нее от боли в глазах потемнело. – Говорю, пшеница нашлась для посева! Вскочил Петр с табуретки – и за шапку.
– Что?… Где?… Где пшеница?
Руки у него дрожали, ноги подкашивались, и язык словно отнялся от радости.
– Где же она? Где?…
– Да под дубом! Под нашим дубом! – весело закричала Марыся. – Захватите, тятенька, мешок или ряднину – зерна-то там целая куча! – Целая куча, говоришь? – спрашивал Петр, разыскивая мешок за печкой. – Вот счастье-то привалило!… Ну, обрадовала ты меня – лучше родной дочери…
Марыся уже стояла в дверях:
– Идемте скорей, пока луна светит.
И они пошли.
Глава одиннадцатая
Как Вродебарин милостыню подавал
I
Чудило-Мудрило, живший до происшествия с Марысиными гусями в норе у Сладкоежки, был в тот памятный день очень обеспокоен – его хозяйка не вернулась вовремя домой. Обычно лиса исчезала под вечер и являлась под утро. Уходя, она протискивалась в узкую лазейку, которая выходила к деревне, а возвращалась через широкий вход со стороны леса – так раздувало у нее живот от обжорства. Дома она заваливалась спать и храпела весь день до вечера.
Чудило-Мудрило не раз задумывался, где это пропадает его хозяйка по ночам, однако, будучи гостем, из деликатности не спрашивал.
Но однажды лиса сама заговорила с ним об этом:
– Перед вами, сударь, несчастнейшее из четвероногих, когда-либо живших на земле. Моя матушка была лунатиком, и я унаследовала от нее этот недуг. Сколько денег я ухлопала на разных докторов, коновалов, знахарей! Сколько порошков, микстур, бальзамов, пилюль проглотила! Половину состояния на это истратила! Достаточно сказать, что я целых три зимы отапливала квартиру одними рецептами, и, хотя морозы стояли лютые, у меня было жарко, как в бане. И что же вы думаете? Все впустую!
Только месяц взойдет – хоть узенький серпик, – меня так и тянет из дому побродить по крышам. Я даже за хвост себя привязывать пробовала – вон, видите, к тому колышку посреди норы, – но и это не помогло. Как потянуло меня, как я рванулась – на веревке только клочок шерсти остался, а я очутилась за порогом. Самая краса, самая кисточка пропала! Смотрите, до сих пор изъян виден. Распускают, правда, сплетни, будто кончик хвоста оторвали мне собаки кузнеца, но это бессовестная ложь и клевета! Я так привыкла бродить при луне, что это стало моей второй натурой, и теперь – светит луна или нет, – как только начнет смеркаться, не могу усидеть в норе. Даже наоборот, чем темней, тем неудержимей тянет меня в деревню.
На улице темень, хоть глаз выколи, а я, несчастное животное, брожу как тень возле хлевов и курятников.
Только кудахтанье да кукареканье, а особенно гусиное гоготанье успокаивают немного мои нервы. Что поделаешь, надо терпеть! И, тяжело вздохнув, отчего усы у нее встопорщились, лиса отправилась на боковую и сладко захрапела, облизываясь во сне от уха до уха своим длинным языком…
Но сегодня Чудило-Мудрило был встревожен. Минуло утро, минул полдень, а Сладкоежки все не было.
Выглянул ученый летописец из норы – нигде ни звука. Только над головой тихо шумел бор и сосны таинственно переговаривались, качая верхушками. Ниже, по дубам и букам, с ветки на ветку прыгали белки, а еще ниже шептались папоротники, мхи и красная брусника. Тишина. Стало вечереть, взошла луна, а лисы все нет и нет. Не на шутку обеспокоенный, Чудило-Мудрило стянул плащ ремешком, надел колпак и решил отправиться на розыски пропавшей Сладкоежки.