– Вот славно бы:
убрать ее, высушить, вычесать и прясть золотистую нитку долгими зимними вечерами».
Бывало, мать ее пела чудесные песенки за прялкой. «И под капусту вскопать две грядочки. Земля черная, жирная, кочаны с дыню выросли бы!»
И решила Марыся весной за огород приняться.
«Но, чтобы весной сажать, – размышляла она, – надо уже сейчас прополоть, вскопать его. А разве я справлюсь одна? – И вдруг всплеснула руками: – А Войтек, а Куба! Чем не помощники!…» Но не только этот запущенный, заросший огород огорчал Марысю. Все чаще тосковала она по своим гусанькам, по пригорку в золотистых цветах, по Рыжику, который лежал, бывало, у ее ног на солнышке или с громким лаем носился вокруг стада.
Однажды, прибравшись в доме, вышла Марыся на ближний лужок. Вдруг видит: в высокой траве мелькнуло что-то похожее на красный островерхий колпачок.
– Хвощ! – крикнула Марыся и бросилась за ним.
Сердце у нее готово было выпрыгнуть из груди. А колпачок мелькал все дальше. Вот он пропал в кустах. Марыся кинулась туда.
Ей так хотелось увидеть Хвоща, расспросить… О чем? Она и сама не знала. Только бы догнать… И поблагодарить за все: и за гусей, и за угол в Петровой хате, и за Кубу с Войтеком, которые ей за родных братьев стали. И она со всех ног бежала за мелькавшим впереди колпачком – так быстро, как только позволял густой лозняк.
Но вот колпачок исчез и больше не показывался.
Марыся остановилась и огляделась вокруг.
Где она? Впереди, в нескольких шагах, кончался лозняк. Сквозь него, как зарево пожара, просвечивал багряный закат. А дальше виднелся хорошо знакомый лес.
Значит, она, не заметив, забежала на другой конец соседней деревни! Марыся сделала еще несколько шагов. Может быть, удастся поглядеть на своих гусей и на Рыжика!
И правда, из-за кустов увидела она выжженный солнцем пригорок, гусей, мирно щиплющих травку, и верного Рыжика, снующего вокруг них; а поодаль, на пшеничном поле, – новую пастушку: девочка то нагибалась, то выпрямлялась, срывая запоздалые маки, васильки и розовый куколь для венка. Марыся стояла за кустами и с любопытством смотрела. Но вот солнце село, и пастушка с помощью Рыжика собрала гусей и погнала домой. Рыжик все лаял на белую гусыню, которая и при Марысе то и дело отставала от стада. Пастушка замахнулась на нее хворостиной, и она, догнав гусака, побежала с ним впереди.
Стадо уже скрылось за горкой, а Марыся все стояла в кустах. Хотела хоть с Рыжиком и гусаньками увидеться, если уж Хвоща догнать не удалось, и вот они ушли, а она их так и не приголубила! Новой гусятницы побоялась. Вот трусиха!
Но теперь-то, когда никого нет, неужели она не посидит хоть минутку на своем пригорке?
Она раздвинула кусты. Что это?
На земле мертвый хомяк лежит, а неподалеку – мертвая лиса. У обоих бока изодраны, глубокие раны уже почернели.
Марыся ахнула и руками всплеснула.
Лисицу ей было не жалко, она ее боялась.
Но хомяк! Неужели это ее хомячок?
Раздвигая густой бурьян, Марыся побежала к его норке. На стеблях висели клочья шерсти – желтоватой и рыжей; на листьях, как кораллы, капли запекшейся крови. Вход в нору разрыт когтями. Марыся остановилась, пораженная.
– Бедный хомяк! – сказала она.
И правда бедный. Злодейка Сладкоежка привела угрозу в исполнение и весь свой гнев за гусей выместила на слабом зверьке. Но хомяк и сам был виноват. Зачем так равнодушно смотрел, как лиса подкрадывается к стаду? Почему не предупредил пастушку или хоть Рыжика? Сделай он это, и беды бы не было, пришлось бы лисе убраться отсюда подальше. А теперь вот мертвый лежишь, несчастный хомяк! Подумал бы о других – и себя бы спас!
Огляделась Марыся – в двух шагах от норки трава примята.