- Тут не ресторан, - сказал Коэн. - Я спрашиваю, что тебя привело по этому адресу?
- Окно было открыто. - Птица вздохнула и добавила - Я беженец. Я летаю, но при этом я беженец.
- Беженец от кого? - полюбопытствовала Эди.
- От антисемитов.
- От антисемитов? - сказали они хором.
- От них.
- Какие же антисемиты беспокоят птицу? - спросила Эди.
- Любые - между прочим, включая орлов, ястребов и соколов. А бывает, и кое-какие вороны охотно выклюют тебе глаз.
- А ты разве не ворона?
- Я? Я - еврей-птица.
Коэн от души рассмеялся.
- Как это понимать?
Птица начала молиться. Она читала молитвы без Книги и без талеса, но со страстью. Эди наклонила голову, Коэн же - нет. А Мори раскачивался в такт молитве и смотрел вверх одним широко раскрытым глазом. Когда молитва кончилась, Коэн заметил:
- Без шляпы, без филактерий?
- Я старый радикал.
- А ты уверен, что ты не какой-нибудь призрак или дибук?
- Не дибук, - ответила птица, - хотя с одной моей родственницей такое однажды случилось. Все это позади, слава Богу. Ее освободили от бывшего возлюбленного, ревнивого до безумия. Теперь она мать двух чудесных детей.
- Птичек? - ехидно спросил Коэн.
- А почему нет?
- И что это за птицы?
- Еврей-птицы. Как я.
Коэн откинулся на спинку и захохотал.
- Не смеши меня. О еврейской рыбе я слышал, но еврейская птица?
- Мы двоюродные. - Птица подняла одну тощую ногу, потом другую. - Будьте любезны, у вас не найдется кусочка селедки и корочки хлеба?
Эди встала из-за стола.
- Ты куда? - спросил ее Коэн.
- С тарелок сбросить.
Коэн обратился к птице:
- Я, конечно, извиняюсь, но как тебя звать?
- Зовите меня Шварц.
- Может быть, он старый еврей, превращенный в птицу, - сказала Эди, забирая тарелку.
- Это так? - спросил Коэн и закурил сигару.
- Кто знает? - ответил Шварц. - Разве Бог нам все говорит?
Мори встал на стуле.
- Какую селедку? - взволнованно спросил он у птицы.
- Мори, ты упадешь, слезь, - велел Коэн.
- Если у вас нет матьес, то можно шмальц, - сказала птица.
- У нас только маринованная, с луком, в банке, - сказала Эди.
- Если вы откроете для меня банку, я буду есть маринованную. А нет ли у вас, если не возражаете, кусочка ржаного хлеба?
У Эди, кажется, был.
- Покорми его на балконе, - велел Коэн. А птице сказал: - Поешь и отправляйся.
Шварц закрыл оба птичьих глаза.
- Я устал, а дорога дальняя.
- В какую сторону ты летишь, на юг или на север?
- Где милосердие, туда я лечу.
- Папа, пусть останется, - попросил Мори. - Ведь он только птица.
- Тогда оставайся на ночь, - согласился Коэн. - Но не дольше.
Утром Коэн приказал птице очистить помещение, но Мори стал плакать, и Шварца ненадолго оставили. У Мори еще не кончились каникулы, а товарищей не было в городе. Он скучал, и Эди была рада, что птица развлекает его.
- Он совсем не мешает, - сказала она Коэну, - и ест очень мало.
- А что ты будешь делать, когда он накакает?
- Какать он летает на дерево, и если внизу никто не проходит, то кто заметит?
- Ладно, - сказал Коэн, - но я категорически против. Предупреждаю: надолго он здесь не останется.
- Что ты имеешь против несчастной птицы?
- Несчастной птицы, нет, вы слыхали? Пронырливый мерзавец. Воображает, что он еврей.
- Не все ли равно, что он воображает?
- Еврей-птица, какая наглость. Один неверный шаг - и вылетит отсюда пулей.
По требованию Коэна Шварц был выселен на балкон, в новый скворечник, который купила Эди.
- Премного благодарен, - сказал Шварц, - хотя я предпочел бы иметь над головой человеческую крышу. Возраст, знаете ли. Люблю тепло, окна, запах кухни. С удовольствием просмотрел бы иногда "Еврейскую утреннюю газету", да и от глотка шнапса не отказался бы - после него мне легче дышится. Впрочем, что бы вы мне ни дали, вы не услышите жалоб.
Однако когда Коэн принес домой кормушку, полную сушеной кукурузы, Шварц сказал: "Невозможно".
Коэн был раздосадован.
- В чем дело, косой? Тебе надоела хорошая жизнь? Ты забыл, что такое быть перелетной птицей? Честное слово, любая из твоих знакомых ворон, евреек и неевреек, последние штаны бы с себя отдала за такое зерно.
Шварц промолчал. О чем можно говорить с таким извозчиком?
- Не для моего кишечника, - объяснил он потом Эди. - Пучит. Селедка лучше, хотя от нее жажда. Но, слава Богу, дождевая вода ничего не стоит. - Ой раскаркался грустным, одышливым смехом.
И селедку - благодаря Эди, знавшей, где надо покупать, - Шварц получал; случалось, ему перепадал кусочек картофельной оладьи и даже - когда не видел Коэн - супового мяса.
В сентябре начались занятия в школе, и Эди, не дожидаясь, когда Коэн снова предложит выгнать птицу, настояла на том, чтобы ей позволили пожить еще, пока мальчик не втянулся.
- А если сейчас прогнать, это плохо скажется на его занятиях - или ты не помнишь, как с ним было трудно в прошлом году?
- Ладно, так и быть, но рано или поздно она отсюда уберется. Это я тебе обещаю.
Шварц, хотя его никто не просил, взял на себя все заботы об учении Мори. В благодарность за гостеприимство вечером, когда его пускали часа на два в дом, он почти безотрывно надзирал за тем, как Мори делает домашние задания. Он сидел на комоде возле письменного стола, где мальчик трудился над уроками. Мори был неусидчив, и Шварц мягко заставлял его заниматься. Кроме того, он слушал его упражнения на визгливой скрипке, лишь изредка отлучаясь на несколько минут в ванную комнату, чтобы дать отдых ушам. Потом они играли в домино. К шахматам Мори относился прохладно, и обучить его игре не удавалось. Когда он болел, Шварц читал ему смешные книжки, притом что сам их не любил. А в школе дела у Мори наладились, и даже учитель музыки признал, что мальчик уже играет лучше. Его успехи Эди ставила в заслугу Шварцу, хотя птица отмахивалась от этих похвал.
Но все же Шварц гордился тем, что в табеле у Мори нет отметок ниже тройки с минусом, и по настоянию Эди отметил это рюмочкой шнапса.
- Если так пойдет и дальше, - сказал Коэн, - я отдам его в какой-нибудь знаменитый колледж.
Шварц, однако, покачал головой.
- Он хороший мальчик… вам не надо беспокоиться. Он не будет пьяницей, он не будет бить жену, Боже упаси, - но ученый из него никогда не получится. Вы понимаете меня? Но он может стать хорошим механиком. В наше время это отнюдь не позор.
- На твоем месте, - сказал рассерженный Коэн, - я бы не совал свой длинный шнобель в чужие дела.
- Гарри, прошу тебя.
- Мое терпение подходит к концу, черт возьми. Этот косой всюду лезет.
Шварц, хоть и не слишком желанный гость, все-таки прибавил в весе несколько унций. Но на внешности его это не сказалось: вид у него был, как и прежде, потрепанный, перья торчали во все стороны, словно он только что спасся от бурана. Он признавал, что уделяет мало внимания туалету. О стольком надо подумать. "Кроме того, удобства на улице", - сказал он Эди. Однако в глазах у него даже появился блеск, так что Коэн, хоть и продолжал называть его "косым", вкладывал в это слово меньше чувства.
Дорожа своим положением, Шварц тактично старался пореже попадаться на глаза Коэну. Но однажды вечером, когда Эди ушла в кино, а Мори принимал горячий душ, торговец замороженными продуктами затеял с птицей склоку.
- Черт побери, почему бы тебе иногда не помыться? Почему от тебя должно вонять, как от дохлой рыбы?
- Я извиняюсь, мистер Коэн, но если кто-то ест чеснок, от него и пахнет чесноком. Я три раза в день ем селедку. Кормите меня цветами, и я буду пахнуть цветами.
- А кто вообще тебя должен кормить? Скажи спасибо, что тебе дают селедку.
- Простите, я не жалуюсь, - сказала птица. - Вы жалуетесь.
- Кроме того, - продолжал Коэн, - даже с балкона слышно, что ты храпишь как свинья. Я из-за тебя ночи не сплю.
- Храп, слава Богу, не преступление, - возразил Шварц.
- Одним словом, ты надоеда и чертов захребетник. Скоро ты пожелаешь спать в постели с моей женой.
- Мистер Коэн, - сказал Шварц, - на этот счет не беспокойтесь. Птица есть птица.
- Это ты так говоришь, а откуда я знаю, что ты птица, а не какой-то чертов дьявол?
- Если бы я был дьявол, вы бы уже это знали. Я не имею в виду хороших отметок вашего сына.
- Заткнись ты, свинская птица! - крикнул Коэн.
- Извозчик! - каркнул Шварц, поднявшись на цыпочки и раскинув длинные крылья.
Коэн хотел уже было вцепиться в его тощую шею, но из ванной вышел Мори, и остаток вечера, до ухода Шварца на балконную ночевку, в доме был притворный мир.