- Да никто его не заметит. Помни только, что Тициан писал смело, широкими мазками, насыщенной кистью. А под конец растирал краску пальцем. Но ты об этом не заботься. Никто с тебя не спрашивает совершенства, дай только приличную копию.
И Анджело нервно потер жирные руки.
Но Фидельман писал так, будто пишет оригинальную работу. Он работал один до поздней ночи, когда заговорщики уже храпели, и вкладывал в эту картину все, что осталось в его сердце. Он уловил линии Венеры, но, когда пришлось писать ее тело - ее бедра и грудь, он подумал, что это ему никогда не удастся. И когда он писал Венеру, ему вспоминались картины всех художников, изображавшие нагих натурщиц, и он, Фидельман, козлоногим сатиром с бородкой Силена плясал между ними, играя на свирели и любуясь и спереди и сзади на "Венеру Роукби", "Вирсавию", "Сусанну", "Венеру Анадиомену", "Олимпию", на одетых и неодетых участниц завтраков на траве и на купальщиц в таком же виде, на Легкомыслие или Истину, Ниобею и Леду, в любви или бегстве, на домашних хозяек или потаскушек, на влюбленных дев, скромных или дерзновенных, на одиночек или на группы в турецких банях, перед ним мелькали всевозможные формы и позы, и он радовался и веселился, и тут три менады стали дергать его за кудрявую бородку, и он галопом помчался за ними по темным лесам. И в то же время его душило воспоминание о любви ко всем женщинам, которых он когда-либо возжелал, - от Бесси до Анны-Марии Олиовино, воспоминание об их подвязках, рубашках, штанишках, лифчиках и чулках. Но как ни мучили его все эти видения, он чувствовал, что влюбляется в ту, которую он писал, в каждую клеточку ее тела, каждую складочку ее розовой кожи, в браслет на руке, в цветок, которого она касалась пальцем, в ярко-зеленую серьгу, спускавшуюся с ее лакомого ушка. Он молил бы ее - оживи, если бы не был уверен, что она влюбится не в своего изголодавшегося творца, а в первого попавшегося ей на глаза Аполлона Бельведерского. Да есть ли такой мир, спрашивал себя Фидельман, где любовь живет вечно и всегда приносит блаженство? - и сам себе отвечал: нету. Но она, та, которую он писал красками, принадлежала ему, и он все писал, писал, мечтая никогда не кончить картину, всегда испытывать счастье своей любви к ней, вечное, нескончаемое счастье.
Но в субботу вечером ему пришлось закончить картину. Анджело держал револьвер у его виска. Потом у него отняли Венеру, и Скарпио с Анджело закалили ее в печи, закоптили, исчеркали, покрыли лаком, натянули холст на подрамник и вставили фидельмановский шедевр в раму, а сам мастер в это время лежал на кровати в своей каморке в полуобморочном состоянии.
- Венера Урбинская - c’est moi.
3
- А где мои триста пятьдесят долларов? - спросил Фидельман у Анджело, когда они играли в карты в конторе у Анджело несколько дней спустя. Закончив картину, художник опять стал уборщиком.
- Получишь, когда вывезем Тициана.
- Я свое уже сделал.
- Не возражай - я так решил.
- А где мой паспорт?
- Отдай ему паспорт, Скарпио.
Скарпио отдал паспорт. Фидельман перелистал его - листки были целы.
- Только попробуй смыться, - сказал Анджело, - приколем.
- А кто собирается смываться?
- В общем, план такой. Вы со Скарпио пойдете на лодке к острову после полуночи. Сторож там старик, почти глухой. Повесите эту картину и удерете с той, другой.
- Как хотите, - сказал Фидельман. - Но я охотно все сделаю сам. То есть в одиночку.
- Почему это в одиночку? - подозрительно спросил Скарпио.
- Не валяй дурака, - сказал Анджело. - Картина с рамой весит чуть ли не полтонны. Ты слушай, что приказывают, и сам помалкивай. За что я еще ненавижу американцев, так это за то, что они своего места не знают.
Фидельман извинился.
- Я пойду за вами следом, в моторке, буду ждать вас на полпути между Изола Белла и Стрезой в случае, если вам понадобится в последнюю минуту поднажать.
- А вы думаете - возможны осложнения?
- Нет, не думаю. А если будут осложнения, так только по твоей вине. Так что гляди в оба.
- Голову долой! - сказал Скарпио. Он пошел с козыря и забрал всю ставку.
Фидельман вежливо посмеялся.
На следующую ночь Скарпио вышел на озеро в огромной старой гребной лодке с обмотанными веслами. Ночь была безлунная, только изредка в Альпах вспыхивали зарницы. Фидельман сидел на корме и обеими руками держал, прислонив к коленям, большую картину в раме, тщательно завернутую в толстое монастырское сукно и целлофан и обвязанную веревкой.
У острова Скарпио причалил лодку и закрепил трос. Озираясь в темноте, Фидельман старался запомнить, где они находятся. Они понесли картину по лестнице - двести ступеней - и, задыхаясь, дошли до верхнего парка.
В замке было темно, только высоко в башенке желтым квадратом светилось окошко сторожа. Когда Скарпио открыл защелку тяжелой резной двери полоской целлулоида, желтеющее окно наверху приоткрылось и оттуда высунулся старик. Они застыли, прижавшись к стене, пока окошко не захлопнулось.
- Быстро! - прошипел Скарпио. - Увидят - весь остров перебудоражат.
Открыв скрипучие двери, они торопливо понесли картину наверх - казалось, она становится все тяжелее от спешки, почти бегом пересекли огромный зал, забитый дешевыми скульптурами, и при свете карманного фонарика Скарпио поднялись по узкой винтовой лесенке. Осторожно ступая, они прошли в глубокой тьме увешанный гобеленами переход в картинную галерею, и Фидельман остановился как вкопанный, увидев Венеру - подлинный и прекрасный образ, который он подделал.
- Давай, давай за работу! - Скарпио быстро развязал веревку и развернул картину Фидельмана, прислонил ее к стене. Они уже снимали Тициана, как вдруг внизу в галерее послышались отчетливые шаги.
Скарпио погасил фонарик.
- Тсс! Это сторож! Если войдет - придется его стукнуть по башке.
- Тогда весь план лопнет: Анджело хотел взять обманом, а не силой.
- Дай отсюда выбраться, тогда будем думать.
Они прижались к стене, у Фидельмана вся спина вспотела, когда шаги старика стали приближаться. В страхе он подумал, что его картина пропадет, в голове мелькали путаные мысли - как бы ее спасти. Но тут шаги замедлились, остановились, минута прошла в напряженной тишине - и шаги послышались уже в другом направлении. Хлопнула дверь, и все стихло.
Лишь через несколько секунд Фидельман с трудом перевел дыхание. Не шевелясь, они ждали в темноте, пока не вспыхнул фонарик Скарпио. Обе Венеры стояли у стены. Скарпио, прищурив здоровый глаз, пристально рассматривал их обеих, потом показал на картину слева: "Вот она. Давай заворачивай ее!"
Фидельмана прошиб холодный пот.
- С ума ты сошел, что ли? Это же моя. Неужели ты не можешь отличить настоящее произведение искусства? - Он показал на другую картину.
- Искусства? - Скарпио побледнел и снял шляпу. - А ты уверен? - Он вглядывался в картину.
- Никакого сомнения.
- Только не пробуй сбить меня. - Он звякнул кинжалом под курткой.
- Та, что посветлее, и есть Тициан, - у Фидельмана пересохло горло. - Вы мою слишком подкурили.
- А я готов был поклясться, что твоя светлее.
- Нет, Тициан светлей. Он любил светлые лаки. Это исторический факт.
- Да, конечно. - Скарпио вытер мокрый лоб замусоленным платком. - Беда моя - глаза плохи. Один ни черта не видит, другой слишком напрягается.
- Пст, пст, - сочувственно причмокнул Фидельман.
- Ладно, давай скорее. Анджело ждет на озере. Помни - выйдет ошибка, он тебе глотку перервет.
Они повесили более темную картину на место, быстро завернули ту, что посветлее, и торопливо пронесли ее через длинную галерею, вниз по лестнице. Фидельман освещал дорогу фонарем Скарпио.
У причала Скарпио взбудораженно спросил Фидельмана:
- А ты уверен, что мы взяли ту, настоящую?
- Слово даю!
- Ладно, верю, только мне все-таки придется еще раз взглянуть. Посвети-ка фонарем, только прикрой ладонью.
Скарпио присел, чтобы развязать веревки, и Фидельман, весь трясясь, изо всех сил ударил фонарем по соломенной шляпе Скарпио так, что стекло брызнуло в стороны. Скарпио схватился за кинжал и потерял сознание.
Фидельман с трудом подтащил картину к лодке, но наконец поставил ее, закрепил и отчалил от берега. Через десять минут он уже был далеко от темного острова, увенчанного замком. Вскоре ему показалось, что за ним гонится моторка Анджело, и сердце у него заколотилось, но хозяин так и не появился. Он греб, а волны вздымались все выше.
Локарно. Шестьдесят километров.
Дрожащая молния изломом пронзила небо, осветив помутневшее озеро до самых Альп, и вдруг страшная мысль мелькнула у Фидельмана: ту ли картину он увозит? Подумав с минуту, он поднял весла, еще раз прислушался - не гонится ли за ним Анджело, и, ничего не услышав, пробрался на корму лодки, колыхавшейся на волнах, и лихорадочно стал разворачивать Венеру.
И в густой тьме, посреди неспокойного озера, он увидел, что это была именно его картина, и, зажигая одну спичку за другой, он с обожанием смотрел на свое произведение.