Но при чем тут звонки. При чем письма. Пустой обмен голосовыми сигналами, пересылка знаков в цифровом формате. Ты же не станешь говорить сам с собой? не станешь сам себе посылать электронку? Тёма – в нем, при нем, всегда. Как Жанна, на которую внимания не обращаешь, но без которой жить уже невозможно. А станешь объяснять про высылку ребеночка в Швейцарию – собьешься на самооправдание. Но перед сыном он не виноват. Разве что перед женой. И то – поневоле. Вина перед ней – это своего рода цена отсечения, цена избавления Тёмы. Врубится Котомцев в тонкие материи? Как же. Нахмурит брови, покажет всем видом: путаетесь в показаниях, уважаемый С. А. Но ладно, ладно; это ваше право; заказчик может замудрить, за это он и деньги платит, а мы уж как-нибудь по-своему распутаем. По-режиссерски.
А Мелькисаров точно знает, когда и почему им было принято решение – вытолкнуть Тёму. Так в последнюю секунду, отвлекая внимание конвоира, выталкивают милых деток из лагерного вагона – в толпу, к чужим. Не он принял решение, а решение было принято – им. Через него, подсознанием, безличной силой, если угодно, судьбой. Степан Абгарович человек конкретный, предельно точно формулирует мысли. И случилось это в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое марта две тысячи ноль четвертого года.
В девяносто девятом взлетели на воздух и обрушились горкой детских кубиков московские дома, полыхнула и погасла война в Дагестане, похожая на страшные учения – и на экранах замелькали новые лица спокойных ребят. Между прочим, Степан еще после дефолта записал в дневник: "Старикам пора на пенсию. Скоро придут мужики. Лет за сорок, оттуда. Нам станет богато и грустно. Какая-то логика в этом есть. Чекисты эту страну создали, им ее до конца и разваливать. А потом, быть может, что-то и начнется". Правда, попозже подумал – и стер.
В две тысячи первом стало стабильно. По-настоящему богато – через год. В очень средней полосе финансов, куда Степан заранее отполз от слишком бурной жизни, вообще никого не трясло. С государством он не бился; краем уха что-то слышал про цензуру и прочие веселые дела, но именно что краем уха. Русского телевизора он давно не смотрел и местных газет не читал; на кой они ему сдались, если давно уже есть Интернет и тарелка?
Ведь как устроен современный мир? Он преодолел реальные границы. Люди общего круга ищут и находят своих – через форумы, взаимные рекомендации и пересылку адресов. Дескать, этот понимает, с этим можно. Поверх планеты нарастает новый мыслящий туман, планктон для будущего интеллекта; он светится, меняет очертания; в нем бурлят, зарождаясь, идеи. Деловые люди из Европы, намибийские профессора, американские ученые, австралийские или немецкие писатели в закрытых чатах дискутриуют о том, чего французский фермер, обыватель из Висконсина или продавец подержанных машин в Канберре не узнают уже никогда. Потому что одни прорываются в будущее, а другие согласились жить в отстое, во вчерашнем. С Васей, что ли, говорить всерьез? О чем?! О Web. 2. 0? О виртуальной природе богатства, из-за которой прекратились масштабные войны – и которая вот-вот себя исчерпает, потому что ресурсы опять определяют ход истории? С Васенькой пожалуй что поговоришь. О тарасовских цыганах и о русских бабах, всласть дающих неграм. Между прочим, он потому Василия и взял, что водит осторожно, а политикой не интересуется. С кем поговорить, найдем и без водилы.
Что же до страны, то друзья, подручные, ученики взрослели, наливались силой, шли послужить государству; очередь за ярлыками на княжение рассосалась, выстроилась очередь за местом. Мелькисарову по старой памяти звонили; зазывали в кремлевские гости, попить чайку из тонкостенных советских стаканов – так зовут постаревшего брата: посмотри, как живем. Он заходил в четырнадцатый корпус, брел привычным кривым коридором по мягким кошачьим дорожкам, в осторожной и священной тишине. Старость отсюда как ветром повыдуло: неоперившаяся молодежь и два-три сверстника в серьезных кабинетах. Тонкий яд разливался по жилам; он впервые почувствовал зависть. Не азарт игрока, не жажду победы, а мертвое чувство, что ты опоздал навсегда, а вот эти мерзавцы – успели. Ты просчитался, ушел накануне подъема, на спаде; они – дождались и взяли банк.
Дело было не в деньгах. Денег – хватало. Они перетекали из Шанхая в Лондон, оттуда струились в Нью-Йорк; во Франкфурте бились на мелкие шарики, неуследимо разбегались врассыпную и снова стекались сверкающей лужицей в Дели, чтобы скользнуть сквозь Мадрид и оказаться в Сан-Паулу. Текучая карта вложений – все равно что карта творения мира; ничего окончательного, определившегося. Где-то внезапно вырастают горные хребты, а где-то вдруг пересыхают целые моря, земная кора не застыла, она рождает собственную форму и убивает неудавшиеся замыслы, стирает в прах и возносит до неба. Только что все было тихо, гладко, но вот уже раздуваются по-жабьи пузыри, растет недвижимость в районе Сохо, на Арбате и на центральной улице Пекина, где торгуют печеными змейками, а рядом ресторан "Шуньфен". Секунда – и пузыри отвратительно лопнут, на города обрушится зловонная жижа; но нет, они просели, стушевались и тут же стали вздуваться другие…
Без денег счастья нет, но счастье – не в деньгах. Хотелось снова поучаствовать в большом, реальном деле; кольнуться наркотической смесью успеха и власти… Слава Богу, не кольнулся, не успел. Когда в Беслане захватили школу, на него повеяло ужасом древнего рока, языческого жертвоприношения; осетинские дети сгорали в напалме; захватчики казались крашеными куклами злодеев, которых ведут кукловоды; нити протянулись с двух сторон, переплелись; додумывать все это было страшно. Мелькисаров, сопроматчик, четко понимал: они пробили некий уровень сопротивления материала, остановиться невозможно, дальше движение возможно только вниз. Это вам не Ходорковский; это посерьезней.
В марте две тысячи четвертого их пригласили на премьеру. Знакомый банчок дал денег знаменитому поляку Анджею Вайде; тот поставил "Бесов" Достоевского – про смутную русскую жизнь. А про что же и ставить поляку – в России? "Бесов" Мелькисаров не читал; в театре они давно уже не бывали, можно было совместить приятное с полезным.
То ли поляк был мастер заводить приличные знакомства, то ли банковские клерки умели созывать коллег и конкурентов, но публика в партере сидела серьезная. Без пожилых правозащитников с их вечно непромытыми волосами, без театральных знатоков, по чьим обескровленным губам заранее играет ядовитая усмешка; разве что десяток-другой известных режиссеров и актеров, лица которых были знакомы, а имен Степан не знал или не помнил. Политиков тоже не было: премьера пришлась на день президентских выборов; политики сидели по штабам и лихорадочно считали цифры. Были – финансисты, промышленники, фондовики; неброские костюмы, галстуки незабываемых цветов, приятные женщины в скромных брильянтах, давно уже прошедшие испытание роскошью. Все свои, понятные. И Жанна прижалась к нему теплым своим плечом.
Раздался третий звонок, театр затих, свет погас.
На сцене разворачивались страсти. Пыльную жизнь городка взрывали новые веяния; через отстойное пространство несся шарабан; дело шло к чему-то нехорошему; вдруг по партеру пробежал шепоток.
В полутьме зрительного зала разом засветились десятки молчаливых экранчиков: по мобильным телефонам, как спам, понеслась какая-то информация. Владелец "Силовых машин" тучно развернулся к хозяину клинских колбас, главный страховщик страны склонился к девушке из теплосети; все это напоминало детскую игру в испорченный телефон. Угадай на выходе, что было сказано на входе.
Мелькисаров опять почувствовал себя обделенным; сбросить новость было некому, а очередь до правого уха дошла не сразу. Наконец сосед, шоколадник Сорокин, шепнул: говорят, загорелся Манеж! В эту самую секунду литературная кадриль на сцене достигла апогея, и полноватая актриса истерично закричала: горим!!!
Осветитель крутанул прожектора, по заднику заметались яркие всплески, изображая зарево всеобщего поджога.
С трудом отсидев аплодисменты, Мелькисаров, как мальчишка с галерки, рванул в раздевалку. Жанна за ним едва поспевала. Не попрощавшись с коллегами, по-хамски не сказав спасибо режиссеру, они заскочили в машину и полетели смотреть на пожар.
Манеж разгорелся в полную силу. Из-под кромки бесконечной крыши, по всей ее длине, выплескивалось пламя. Раздавался шип беспомощной воды. Жар настигал повсюду. Каждую минуту подъезжало очередное начальство; повторялась одна и та же сцена: чиновник ежился, загораживал лицо ладонью, зачем-то пытался пробраться поближе, но у невидимой, никем не проведенной черты разворачивался, бегом возвращался: пить!
Так продолжалось довольно долго. Но вот огонь на долю секунды притих, как будто пламя решило задержать дыхание перед последним вдувом; вдоль крыши пронесся огненный ветер, послышался страшный хлопок, все опоры обломились разом, и железная крыша просела с жестоким звуком. Жанна вскрикнула, вдавилась в мужа. Оранжевые языки почернели, смешались с углем и пеплом, панически рванули в разные стороны. Как химеры на башнях Нотр-Дама.
С Манежем было кончено. Назавтра здесь будет стойкий запах размокшей гари, разводы несмываемой сажи и пустота.
Домой они вернулись молча. Сели чаевничать на кухне у Жанны. Не романтическая вроде бы семья, техническая хватка, строгий ум. Но безо всякой мистики было неладно. Как будто отравился. Рвоты еще нет, интоксикация уже пошла, лекарство не поможет, поздно.