Ровесники Жанны старались не жениться до последнего, но и своих любовниц бросали не сразу. По-своему прикипали к ним, допускали в собственную жизнь, хотя бы отчасти. Степины друзья, пятидесятники, те – женились. Но только после долгого раздумья, осознав, что лучше все равно не будет. А те, кому сейчас за шестьдесят, вступали в брак при первом же удобном случае: у них такое правило, действует до сих пор: повел девушку в кино – женись. А если не женились, то страдали; совесть угрызала.
Ни тридцатилетним, ни пятидесятникам совесть не мешала изменять и разводиться. А вот папины товарищи женились раз и навсегда. На разведенных смотрели косо, как на слабаков. Причем смотрели все. Не исключая их несчастных женщин, десятилетиями ждавших своего часа. Лучший папин друг завел интригу в Кисловодске, военный санаторий номер сто тридцать четыре, в пятьдесят втором году. Еще при Сталине. Увидел подавальщицу с высокой халой из соломенных волос, надежной крепкой грудью и добрыми, раскосыми глазами, и его захолонуло, совладать не смог. Потом писал ей нежные письма, договаривался о совместных отпусках; она все спрашивала тихо: ну когда? ну когда? ну когда же? А он, пряча глаза, все уходил от ответа. Год уходил, пять, пятнадцать, двадцать. И она терпела, понимала, даже как-то внутренне поддерживала его верность семейным обетам.
Выйдя в отставку, он наконец-то решился. Сказал постаревшей жене, та закусила губу и ушла плакать на кухню; поехал в Кисловодск, снял домик, к концу рабочего дня подтянулся к санаторию с цветами. Розовые гвоздики с такими специальными зелеными веточками. Встретил свою родную женщину с соломенной халой. Выходи, сказал, за меня. Я готов. Он думал, бросится ему на грудь, зарыдает. А та ответила: дай мне время до завтра, подумать. Он дал ей это время. Решил, что это ритуал, так принято, так надо, по-настоящему, по-женски. А назавтра, в семь утра на проходной она его поцеловала, прижала к сердцу, и ответила: не к лицу тебе развод. Да и поздно уже нам жениться. Жизнь прошла. Прощай, мой любимый.
Жена его, конечно, приняла обратно.
Вот это слово – поздно – самое ужасное. Жанна тоже прожила свою жизнь в ожидании Степы. Тут дело, разумеется, другое, он всегда был рядом, штампик в паспорте поставил сразу и не торговался; но только рядом, сбоку, а не с ней. Со штампиком жить не будешь. Она – его послушное сопровождение; сидит на цепи и преданно ждет, когда же он соизволит заглянуть в ее жизнь, без него – совершенно пустую. Та кисловодская женщина из года в год томилась, ну когда же отпуск, когда же отпуск, чтобы прижиматься по ночам к его спине и слушать сонное дыхание, а он будет весь и полностью ее. А Жанна томится всегда, и никогда заранее не знает, поговорит ли Степа с ней, поделится ли – нет, не деньгами! а самим собой.
Иван же – раскрывался весь. И ей помогал раскрыться. Он не таил своих прошлых историй; почему-то его раньше все тянуло на артисток, а они, понятное дело, больше играли в любовь, чем любили. Такая это профессия – актер; сам не знаешь, кто ты есть, за ролями теряешь себя. И о Жанне он хотел знать – все. Может, это и профессиональное; может, он про всех и всегда хочет знать – все. Но до всех ей никакого дела. Ей важно только одно: Ваня часами выспрашивает, как Жанна жила, что испытала, как думает про это и про то.
И она говорит, говорит, вымещая в слова долгие годы полузатвора, полумолчания; ее любовь словно пульсирует на кончике языка; не нужно думать, какое суждение правильно, какое неверное: это же не спор и не дискуссия, а радость, облеченная в слова, как фруктовая начинка – в карамель. Радость неисчерпаемая (хотя, конечно, исчерпается…), ненасытная (хотя и насытится тоже…).
Эта радость теперь всегда с ней. И когда они тихонько гуляют в Лосиноостровском парке, среди промороженных берез, исподтишка, недолго целуясь, пока не потрескались губы. И когда болтают в забегаловке – в хорошее место идти неразумно, попадешься на глаза знакомым. И когда сидят в кино на последнем ряду, не целуясь, конечно же, возраст не тот, но сплетая пальцы и скользя глазами по совершенно безразличному экрану. Какая им разница, кто там, в кадре – Кинг-Конг верхом на небоскребе, придворные английской королевы или странные люди в ночном Эрмитаже, похожие на тени прошедших веков; сами они за кадром, вместе, а все остальное – кино. Причем позавчерашнее. В трех сериях, с одними и теми же актерами, идущее на трех экранах, одновременно.
В первом фильме под названием "Измена" Степа и Дарья, тихо увлеченные друг другом, перемещаются по бурному городу, тормозят возле гостиниц, ясное дело зачем, выходят оттуда за ручку, изучают на выставке кошек (да она же кошатница, вот что!) приплюснутых персов, бесоватых египетских мурок, мохнатых голубых сибиряков; и так изо дня в день, из вечера в вечер, как молодые супруги, еще не остывшие, не потерявшие взаимную зависимость.
Во второй картине, "Коварство и любовь", за Степаном змеится нечестная Анна; тут нет никаких гостиниц, с Анной он пока только днем, только в людных местах. Но зато уже часто.
А в третьем фильме, "Черная кошка в темной комнате ночью", случился обрыв кинопленки: вот уже третий день наладонник показывает ей одно и то же; Переделкино, их дача, дом пятнадцать по улице Серафимовича. Немедленно по возвращении из Иванцова она устроит очную ставку фотографам; Ваня, кажется, мягковат, а в ней пробудилась железная леди.
Но это будет после Иванцова. А пока – никакого железа. Сплошная женственность, восторг и наслажденье.
2
Иван приехал в Яхрому засветло, дороги были совершенно пустые, даже удивительно, таксист шустрый и жадный. Насчет таксиста Жанне он все объяснил заранее, что своего водителя не хочет брать, машину оставляет в городе; незачем вовлекать служебного свидетеля в личные вопросы, которые его не касаются.
Забросив вещи, прошелся по территории, все обследовал и полностью одобрил.
Хорошее и правильное место – Иванцово.
Небольшая бухта близ водоканала, отдельные домики, ресторанчик. Одинокий парк, отдыхающих не видно и не слышно. Пахнет близкой весной, проседающим, но все еще плотным снегом, последним морозом, завтрашним радостным солнцем. На пристани вморожена в лед плавучая баня, черная полынья подернулась слюдяной коркой. В прокатном отсеке стайка новых снегоходов; можно успеть прокатиться со свистом. Пройдет еще недели две, от силы три, снегоходы спрячут в железный ангар, а чуть попозже (как здесь говорят – попозжее) товарищам отдыхающим предложат скучные весельные лодки.
Домик двухэтажный, обитый фактурным деревом; наверху обширная спальня, внизу холл, за домиком мангал. Бургундское двухтысячного года полулежит на дорожной подставке, камин растоплен и сладко щелкает, мясо маринуется вместе с цельным лимоном и резаным луком, острый запах сквозит из-под крышки; за стеклянной стеной мягкий холод, минус десять, но без ветра, темные сосны в ярко-фонарном снегу, еле слышен перестук электрички, резво бегущей на Дмитров; красота и счастье, цепенящий покой и нарастающее желание. Но на душе нехорошо, нечестно, не по-настоящему, как на сцене. А хочется, чтобы все было как в жизни. Даже не как. А просто – в жизни.
Степан Абгарыч уверял Ивана, что нашел его по картотеке актерской биржи. Как потом объяснил, выбирал по фактуре, наугад. Физиогномика, рост, вес, участие в частных съемках любительских фильмов по заказу и плану клиента. Он, дескать, искал подходящий типаж: зрелый моложавый бизнесмен второго призыва, не старше сорока пяти и не слишком уж моложе сорока, развязный и ласковый, умный, успешный, но средний, не попавший под олигархическую раздачу. Что-нибудь такое… с наколками, колечками, но мужское, не женоподобное.
Насчет мужского, не женоподобного, это, наверное, правда; а насчет биржи – полное вранье. Не было на бирже фотографии Ивана, не светился он там, не нужна ему была биржевая фотография; он давно уже вышел на другой, высокий уровень: его передавали по цепочке, от режиссера к режиссеру, от заказчика к заказчику. Ясно же, кто подкинул адрес Мелькисарову: П. П. Котомцев. Тот самый, который. Брутальная внешность плейбоя, зычный, нутряной актерский голос, надломленный еврейский нос от папы, голубые русские глаза навыкате от мамы, смесь Александра Третьего с Вечным Жидом.
Вообще-то Петр Петрович делал настоящее кино, ездил на большие фестивали, получал призы и давал газетам интервью. Но каждая новая жена Петра Петровича была моложе предыдущей; обходились они недешево, нужно было иногда халтурить. В прошлом году Петр Петрович снимал домашнее кино для одного крутого перца. С хорошими актерами, в основном московскими. Действие крутилось вокруг лилового "Порше": машину то угоняли, то находили, из-за нее ссорились лучшие друзья, одного из них сыграл Иван; изменяли любимым мужчинам роковые дамочки; но самое интересное ждало всех после финальных титров. Лиловое счастье подъехало к гостям на выходе из кинозала, построенного перцем на окраине усадьбы; заказчик усадил в машину свою девушку, помахал ей на прощанье, водитель отработанным жестом прилепил на крышу спортивного "Порше" мигалку – и увез девушку навсегда. А "Порше" был прощальный подарок – для нее. В отличие от Петра Петровича, перец не спускался вниз по возрастной лестнице; всех своих женщин он брал строго в восемнадцать, отпускал железно в двадцать пять, на день рождения; женщины заранее об этом знали, и с нетерпением ждали сюрприза.