Кратковременные привалы- не в счет, их целью было укрепить меня в движении вперед. Я пользовался ими не для размышления над судьбой, а для того, например, чтобы натереться мазью Эллимана или вколоть себе опиум, что не так-то просто для человека с одной ногой. Часто раздавался крик: Он упал! - но на самом деле я припадал к земле по собственной воле, для того чтобы отбросить костыли и иметь возможность воспользоваться, в покое и удобстве, обеими руками. Нелегко, разумеется, человеку всего с одной ногой припасть к земле, в полном смысле этого слова, особенно если он слаб головой и его единственная сохранившаяся нога обессилела, от недостатка упражнений или от их избытка. Самое простое, что остается в этом случае, - отшвырнуть костыли и рухнуть. Именно так я и делал. Таким образом, когда говорили о моем падении, то не слишком ошибались. Случалось, что я падал не по своей воле, но не часто, я закален в сражениях, поверьте мне. Впрочем, думайте, что угодно. Поднимаясь и падая, принимая лекарства, ожидая, когда боль стихнет, переводя дыхание, прежде чем продолжить путь, я останавливался, если вы настаиваете, но не в том смысле, в каком говорили они: Он снова упал, он никогда до нас не доберется. Когда я проникну в этот дом, если когда-нибудь проникну, я буду вращаться все быстрее и быстрее, все более и более конвульсивно, как собака, замученная запором или глистами, переворачивая мебель, в окружении семейства, когда все сразу постараются обнять меня, до тех пор пока последняя судорога не отбросит меня в противоположном направлении, и я не удалюсь прочь, задом наперед, так ни с кем и не поздоровавшись. Надо бы остановиться на этом подольше, кажется, в этом рассказе есть доля истины. Махуд, вероятно, уже отмечал, что я скептик, поскольку иногда он небрежно бросал, что у меня не хватает не только ноги, но и руки. Что касается соответствующего костыля, то я сохранил, по всей видимости, подмышку, чтобы удерживать его и им орудовать, прибегая к помощи единственной ноги для того, чтобы ударом выбрасывать конец костыля вперед, когда в этом возникала нужда. Но что потрясло меня буквально до основания, до той степени, когда сознание мое (Махуд говорит) обуяли непреодолимые сомнения, это предположение, что бедствия, пережитые моей семьей и замеченные мной сначала по доносящимся звукам агонии, а затем и по запаху разлагающихся тел, именно они заставили меня повернуть назад. Начиная с этого момента, я перестал ему верить. Объясню почему, это даст мне возможность подумать о чем-нибудь другом, и, в первую очередь, о том, как вернуться к самому себе, я бы охотно этого не делал, но это мой единственный шанс, по крайней мере, я так считаю, единственный шанс замолчать, сказать, наконец, что-нибудь правдивое, если именно этого от меня ждут, чтобы нечего было больше говорить. Итак, причины. Назову три или четыре, этого должно хватить. Во-первых, моя семья - сам факт наличия семьи должен был бы меня насторожить. Но в определенные моменты моя благожелательность такова, а мое желание, пусть кратковременное, пусть слабое, влиться в великий поток жизни, струящийся от простейших одноклеточных до сложнейших человекообразных, таково, что я, нет, вводное предложение еще не кончено. Начну снова. Моя семья. Начать с того, что она не имеет никакого отношения к тому, чем я занят. Отправившись в путь из данного места, вполне естественно сюда и вернуться, при условии точности моего передвижения. Моя семья могла бы сменить в мое отсутствие место жительства и поселиться в сотнях миль отсюда, но я при этом ни на волосок не отклонился бы от своего маршрута. Что касается предсмертных воплей и трупного запаха, при условии, что я был в состоянии обратить на них внимание, то они показались бы мне вполне естественными и привычными. Если бы такого рода явления всякий раз вынуждали меня поворачивать, недалеко бы я ушел. Омываемый снаружи только дождями, с головой, раскалывающейся от невысказанных проклятий, я повернул бы скорее от самого себя, чем от всего остального. В конце концов, вполне возможно, что именно это я и делал, должна же быть какая-то причина для моего почти кругового движения. Ложь, все ложь, не мне знать, не мне судить и проклинать, не мне, мне только идти. То, что колбасный яд в состоянии искоренить всю мою родню, никогда не устану повторять это, я признаю без всякого усилия, но при условии, что мое собственное поведение от этого никоим образом не пострадает. Выясним лучше, что же произошло на самом деле, если Махуд говорил правду. А зачем ему лгать мне, ведь он так хотел, чтобы я слился, а с чем? мне сейчас пришло это в голову, с его представлением обо мне. Зачем? Чтобы не причинять мне боль, возможно. Но я здесь, чтобы мучиться, и этого мои искусители не поняли. Все они, каждый согласно своим представлениям о выносимом, хотели, чтобы я существовал и, вместе с тем, умеренно или, лучше сказать, ограниченно мучился. Они даже прикончили меня с сочувственным замечанием, что, достигнув предела выносливости, я могу только исчезнуть. Предел выносливости! Достаточно было научить меня претерпеть всего мгновение, после чего я бы продержался целую вечность, насвистывая веселый мотив. И какие удары они изобрели специально для меня! А вершина всего - рассказ Махуда, в котором я оказывался расстроенным, аккуратно избавившись от своры родственников и двух п… впридачу, одна из которых, будь она проклята вовеки, извергла меня в этот мир, а другой, воронкообразной, я пытался отомстить, перекачивая в нее свои подобия. По правде говоря, будем все же честными, прошло уже немало времени с тех пор, когда я в последний раз понимал, о чем говорю. И все потому, что думал всегда о чем-то другом. Таким образом, я прощен. Если думать о чем-то другом, все позволено. Так что опасаться нечего, будем считать, что ничего не произошло. И выясним, что произошло на самом деле, если Махуд говорил правду, изображая, как я одним махом избавился от родителей, жены и наследников. У меня хватит времени взорвать весь этот цирк, где дышать - значит задыхаться, я вырвусь отсюда, все будет по-другому. Но я не хотел бы порочить того, кто опорочил меня, ибо, когда он заставил меня повернуть и двинуться в обратном направлении, еще до того как я исчерпал все возможности пути, по которому следовал, у него и в голове не было ущемить дух, ни на секунду, просто сугубо физиологическое потрясение, за которым последовал обычный приступ тошноты, как естественная реакция на вопли моего семейства, неохотно помиравшего, и на возникшую затем вонь - последнее обстоятельство и вынудило меня отступить под страхом полной потери создания. Восстановив подобную версию, остается только добавить, что она ничуть не лучше всякой другой и столь же совместима с тем сознанием, которым я мог бы стать, если бы они знали, как за меня взяться. Итак, выясним, что произошло на самом деле. В конце концов, я оказался, ничуть этому не удивившись, в строении, как уже говорилось, круглой формы, первый этаж которого занимала единственная комната, напоминающая арену, где я завершал свои обороты, ступая ногой прямо по нераспознаваемым останкам своей семьи, то по чьему-то лицу, то по животу, как придется, погружая в них наконечники костылей, уходя и возвращаясь. Сказать, что это доставляло мне удовольствие, было бы преувеличением, ибо я испытывал скорее раздражение из-за того, что приходится барахтаться в такой грязи именно тогда, когда для завершения пути необходима твердая и ровная опора. Мне приятно думать, даже если это и неправда, что последние дни своего долгого пути я провел на внутренностях мамочки и оттуда же отправился в следующее путешествие. Впрочем, мне все равно, грудь Изольды послужила бы не хуже, или папины половые органы, или сердце одного из моих ублюдков. Но так ли это? Не должен ли я сам, испытывая приступ внезапной независимости, доесть остатки роковой солонины? Сколько раз я падал на протяжении этого заключительного этапа, когда снаружи бушевала гроза? Довольно этого бреда. Я никогда нигде не был, только здесь, никто никогда меня отсюда не извлекал. Хватит вести себя словно ребенок, который, вдоволь наслушавшись сказок о том, как его нашли под капустным листом, вспоминает, наконец, точное место в огороде и жизнь, которую он там вел, прежде чем попал в лоно семьи. Не будет больше тел и траекторий, не будет неба и земли, я не знаю, что все это такое. Мне говорили, мне объясняли, мне описывали, что это такое, как все это выглядит, что все это означает, одно, и другое, и третье, тысячу раз, по тысяче поводов, до тех пор пока у меня на лице не появилось понимающее выражение. Кто бы подумал, услышав меня, что я никогда ничего не слышал и не видел, кроме их голосов? А сколько мне говорили о человеке, задолго до того, как начали пытаться уподоблять ему! Все, о чем я говорю, все, чем я говорю, все идет от них. Мне-то все равно, но это бессмысленно, этому нет конца. Сейчас я должен говорить о себе, даже если мне придется употребить для этого их язык, это будет начало, шаг к молчанию и конец безумию, безумию говорить по обязанности и не быть способным сказать ничего, не считая того, что меня не касается, того, что не важно, того, чему я не верю, того, чем меня до конца напичкали, чтобы не дать сказать, кто я и где я, чтобы не позволить сделать то, что я должен сделать единственным образом, который может положить конец этому, не дать сделать то, что я должен сделать. Как они, должно быть, ненавидят меня! До хорошенького состояния меня довели, а я все еще не их, не совсем их, еще не совсем. Свидетельствовать в их пользу, до самой своей смерти, как будто в этом балагане как-то можно умереть, вот до чего они поклялись довести меня. Открывать рот только затем, чтобы возвещать о них и о нашем братстве, вот до чего, они воображают, довели меня. Этот дешевый трюк заключается в том, чтобы забить мне глотку определенными словами в расчете на то, что, произнесенные, они немедленно выдадут во мне представителя их выводка. Но я разоблачу их тарабарщину.