Вот он, с моего появления на свет, возможно, по его инициативе, я бы не удивился, приказывает мне чувствовать себя хорошо, а как же иначе, всевозможными способами, я вовсе не жалуюсь, с успехом не большим, чем если бы он кричал на кусок неодушевленного вещества. Если ему не нравится мой панегирик, пусть я буду, чуть было не сказал повешен, повешен я буду, надеюсь, во всех случаях, без промедления, это прервало бы мою болтовню. Голову на отсечение! Я хочу, чтобы тебе было хорошо, ты слышишь меня? - не переставая вдалбливает он в меня. На что я, уважительно склонившись, отвечаю: Я тоже, Ваша Светлость. Я отвечаю так, чтобы его подбодрить, голос у него такой печальный. Сердце у меня доброе, снаружи. Нет, нет, разговоров мы не ведем, никаких секретов он мне не поверяет. Ему не повезло, это определенно, он выбрал, кажется, не меня. Что он подразумевает под "хорошо", под моим "хорошо", вопрос другой. Он способен желать мне счастья, такие вещи случались, по всей видимости. Или оказаться полезным. Или то и другое одновременно. Чуть больше ясности с его стороны, а инициатива принадлежит ему, не помешало бы, как с его точки зрения, так и с той точки зрения, которую он приписывает мне. Дать человеку высказаться и покончить с этим. Не мое дело задавать ему вопросы, даже если я и знаю, как с ним связаться. Пусть он сообщит мне раз и навсегда, чего именно он хочет от меня, для меня. Хочет он мне блага, это я знаю, по крайней мере, так говорю, надеясь подвести его к разумным намерениям, полагая, что он существует и, существуя, слышит меня. Но что это за благо, наверняка, оно не одно. Высшее, возможно. Одним словом, пусть он меня просветит, больше я не прошу ни о чем, чтобы я мог хотя бы с удовлетворением узнать, чего мне не хватает. Если он хочет, чтобы я сказал что-нибудь, для моего блага, естественно, ему достаточно только сообщить, что именно, и я издам необходимый рев, немедленно. Не исключено, что он сообщал мне все уже сто раз. Ну что ж, пусть сообщит в сто первый, и уж на этот раз я постараюсь ничего не пропустить мимо ушей. Но, возможно, я несправедлив к нему, к моему доброму хозяину, возможно, он не одинок, как я, не свободен, как я, возможно, он связан с другими, такими же добрыми, так же заботящимися о моем благополучии, но представляющими его себе иначе. Каждый день там, наверху, я хочу сказать надо мной, с одного установленного часа и до другого, а все установлено и решено, кроме того, что делать со мной, они собираются и обсуждают меня. Или, возможно, собираются их заместители, с предписанием выработать предварительное решение. Тот факт, что я остаюсь, пока они этим занимаются, таким же, каким я всегда был, следует, естественно, отнести на счет неудачно принятой резолюции, победившей, по всей видимости, с перевесом в один голос или вытащенной по жребию из старой шляпы. Они тоже несчастны, все это время, каждый в меру своих возможностей, потому что не все хорошо со мной. Но хватит об этом. Если такой ход событий их не смягчает, тем хуже для меня - подобную мысль я постичь вполне способен. Но еще одно предположение, прежде чем я забуду и перейду к серьезным вопросам. Почему бы им не умыть руки и не отпустить меня на свободу? Возможно, от этого мне стало бы хорошо. Не знаю. А может быть, тогда я замолчал бы, раз и навсегда. Праздный разговор, праздный разговор, я свободен, я покинут. Ни к чему все это. Даже Махуд покинул меня, я одинок. Весь этот труд, который необходимо завершить, прежде чем я смогу кончить, слова, которые надо произнести, правда, которую надо выяснить, для того чтобы ее произнести, прежде чем я смогу кончить, возложенная на меня задача, некогда известная, долго не выполняемая, наконец, забытая, которую надо решить, прежде чем покончить с говорением, покончить со слушанием - все это я придумал в надежде, что это утешит меня, поможет продолжить, позволит представить себя где-то на пути, движущимся, между началом и концом, завоевывающим пространство, теряющим пространство, потерянным, но как-то, в конечном итоге, продвигающимся. Все ложь. Делать мне нечего, то есть особенно нечего. Приходится говорить, что бы это ни значило. Не имея, что сказать, не зная слов, кроме чужих, я должен говорить. Говорить меня никто не вынуждает, да здесь никого и нет, это случайность, игра обстоятельств. И освободить от говорения тоже ничто не может, ничего и нет, нечего открывать, нечего восстанавливать, нет ничего, что может уменьшить то, что остается сказать, я должен выпить океан, следовательно, океан существует. Если я раньше не был обманут, это лучшее, что у меня есть, обманываться, не желая того, быть одураченным, незаметно для себя, зная, что одурачен, не такой я дурак, чтобы не быть одураченным. Ибо все, что угодно, нет, не получается, должно бы, но не получается. Бесконечная пытка, которую не осознать, и не ограничить, и не почувствовать, и не выстрадать, да, даже не выстрадать, и я страдаю-то неправильно, даже страдаю неправильно, как индюшка, умирающая стоя, цыплята облепили ей спину, а крысы не спускают с нее глаз. Следующая порция, быстро. И никаких слез, главное, никаких слез, будь благовоспитанным, это твой долг по отношению к искусству и правилам умирания, пока остальные болтают, я слышу их отсюда, как потрескивание колючек, нет, не помню, как что, не может быть, я слышу самого себя, воющего над своим сочинением. Так что не все, что угодно. Даже истории Махуда - не что попало, хотя они чужды этой незнакомой моей родине, столь же незнакомой, как та другая, где люди приходят и уходят, и чувствуют себя как дома, на путях, проложенных ими самими, чтобы посещать друг друга с максимумом удобства и быстроты, в свете избранных светил, озаряющих во мраке повороты, так что во мраке никогда не бывает темно и пустынно, что было бы ужасно. Да будет так. Не что угодно, но близко к этому. Махуд. До него были другие, изображающие меня, должно быть, это синекура, переходящая по наследству, судя по их сходству. Махуд не хуже своих предшественников. Но прежде чем выполнить его портрет, во весь рост, на одной ноге, позвольте заметить, что мой следующий заместитель - парень в вазе, это решено, с вазой на голове и с задницей в пыли, свалившийся на тысячегрудую матушку-Землю, так ему будет мягче. Ей-ей, неплохая мысль, потом еще один, уродуй их, уродуй, и, возможно, наступит день, не пройдет и пятнадцати поколений, как ты станешь похож на себя, среди других. Пока же Махуд, эта карикатура. А что если мы с ним одно и то же, в конечном итоге, как он утверждает, а я отрицаю? И я действительно бывал в тех местах, в которых, как он заявляет, я бывал, а не пребывал постоянно здесь, пытаясь воспользоваться его отсутствием, чтобы распутать клубок сомнений? Здесь, в моих владениях, что делает Махуд в моих владениях, и как он в них проникает? Опять мне приходится заниматься тем же безнадежным делом, опять мы с ним лицом к лицу, Махуд и я, словно мы- половинки, как я и считаю. Я никогда его не видел, не вижу его, он сам сказал мне, на кого он похож и на кого я похож, все это они мне сказали, должно быть, это - их главная обязанность. Мне мало знать, чем я занимаюсь, мне нужно еще знать, как я выгляжу. На этот раз у меня не хватает ноги. И все же, кажется, я помолодел. Так предусмотрено программой. Пустив меня на порог смерти - старческая гангрена - у меня отдирают ногу и оп-ля! я удаляюсь прочь, как молодой, рыщу по земле в поисках дыры, в которой можно спрятаться. Единственная нога, прочие стигматы под стать ей, человеческого происхождения, разумеется, но не слишком, чтобы я вдруг не испугался и не перестал размышлять. В конце концов, он покорится сам, в конце концов, он подчинится сам, таков пароль. Дадим ему на этот раз клинообразную безволосую голову, возможно, она ему понравится, такие вот разговоры. Единственная нога посередине, это наверняка его проймет. Жалкие подонки! Пусть даже прорубят задний проход у меня в ладони, я и тогда не буду с ними, жить их жизнью, почти человек, просто человек, достаточно человек, чтобы надеяться однажды стать человеком, оставив все прежние воплощения за спиной. И все же, иногда, мне кажется, что я там, среди инкриминируемых мне сцен, сгибающийся под тяжестью атрибутов, свойственных исключительно хозяевам творения, онемевший от стенаний, призывающих покончить с моим жалким существованием, а вокруг меня, повсюду, удовлетворенно шелестит голубой шпинат. Да, не единожды мне почти удавалось принять себя за другого, почти чувствовать его страдания, одно мгновение. Затем вылетала пробка от шампанского. Один из нас, наконец, открывал его. Ничтожный житель земли! Позеленевший от страданий! Подавившийся хлорофиллом! Цепляющийся за стены бойни! Жалкие жрецы неукротимой однодневки, как они, должно быть, ненавидели меня. Иди, ягненочек, попрыгай с нами, скоро все кончится, честное слово, а пока порезвись с овечкой, пошали с ней, какое счастье! О да, любовь, надежная приманка, мне то и дело приходилось пускать в ход шило. Я там жил, как мне иногда снилось, и даже спускал штаны. Сам Махуд пытался обмануть меня неоднократно. Я становился им на мгновение, ковыляя, как стреноженный, по природе, которая, честно говоря, была скудна и, более того, справедливо добавить, для начала, походила на пустыню. После каждого толчка, сообщаемого мне костылями, я останавливался, чтобы принять болеутоляющее и пожирал взглядом пройденный путь и путь, который еще предстоит пройти. Голова меня тоже не покидает, широкая в основании, с обнаженными склонами, увенчанная гребнем или нимбом из длинных, болтающихся в разные стороны волос, похожих на те, что растут на родимых пятнах. Не отрицаю, я чертовски хорошо осведомлен. Нельзя не признать, что это соблазнительно. Я говорю "на мгновение", возможно, на годы. После чего я отцеплялся, хорошего понемножку. Я продвинулся уже на добрых десять шагов, если можно назвать это шагами, не стоит, конечно, и говорить, что не по прямой линии, а по такой крутой кривой, которая, если ее продолжить, вернула бы меня в исходную или ближайшую к ней точку.