Сперва они говорили, что проводник - продолжение несчастий, проводник, как глава государства, а потом перестали обращать на него внимание. А проводник нередко говорил: "Вот я, - говорил он. - Сорок пять суток - свинья, сорок пять суток - король".
Утром они просыпались - грязные, небритые, опухшие - шевелили пересохшими губами, силясь выговорить проклятие, воспаленными глазами смотрели друг на друга и говорили - разбуди вот этого - не в состоянии позволить кому-то прятаться во сне от пропахшего табаком и потом вагона, от реального, чертовски медленного течения времени дольше, чем прятались они сами.
Первым всегда просыпался Шадрин - один из немногих, кто умывался, - крупный, смуглый мужчина сорока трех лет, угрюмый и неразговорчивый, точно полковник, положивший костьми весь полк - в ярости его взгляд затыкал рты лучше, чем деревянный кляп. Его не любили - слишком много в нем было от большого, сильного быка, который в молчаливом бешенстве крутит головой и косит глаза в поисках того, кому предначертано его убить, - сторонились и поливали за глаза, как поливают Иисуса Христа; его сторонился черный кот, кошачьим чутьем угадывая в нем пройденный этап.
Шадрин никого не будил, умывался, шел в тамбур, разжигал паяльную лампу, ставил ее под ржавый, колченогий таганок и варил себе экстракт куриного бульона, с таким расчетом, чтобы хватило на обед и ужин - в эшелоне он один, за исключением черного кота, ел три раза в день. Потом он передавал таганок и паяльную лампу тем, кто делил с ним плацкартное отделение - Брагину, Жигану или Раталову.
Паяльная лампа была одна на всех, и последние завтракали вечером.
На пятые сутки, когда они почти миновали Урал - высокие, серые сопки, пологие горы, застывшие под мохнатым шорохом вечнозеленых пихтовых лесов, красные каньоны, длинные, темные туннели, маленькие, белые домики на пологих склонах, настолько хрупкие и незащищенные, что казалось их напрочь сметет звук человеческого голоса - у Шадрина открылось гнездо старой язвы.
Он тяжело ворочался на верхней полке, задыхаясь в плотном сигаретном дыму, точно привязанный к вертелю над костром, потом встал, ни слова не говоря, запихнул в рюкзак одеяло, несколько банок сгущенного молока, остатки сливочного масла, ложку, флягу с водой, спички и, дождавшись остановки, вышел из вагона - те, кто помогал пьяному проводнику наполнять резервуар для воды, видели, как он, согнувшись, угрю мо сжав бледные губы, залез на одну из стальных платформ и сел в свою машину.
Эшелон будет идти еще трое суток, часто останавливаясь на запасных путях, и все это время Шадрин проведет в машине, лежа на жестком сиденье под тонким, дырявым одеялом - смотреть на осенние леса, сквозь мутное стекло, залитое дождем, - коченеть от холода по ночам, когда сожжет весь бензин, а потом почувствует, что холод притупляет боли в желудке и вспомнит:
Мальчишкой лежал за песчаным карьером, с переломанными ногами, на холодной, твердой земле и к нему привели толстую акушерку и шофера полуторки, они подняли его и понесли на дорогу, а шофер спросил - слышь, толстуха, почему он не кричит, - а акушерка сказала - потому что холодно - его кое-как посадили в полуторку и отвезли в больницу - он по-прежнему ничего не чувствовал и только в перевязочной, когда забинтованные от щиколоток до бедер ноги принялись обмазывать теплым мокрым гипсом, он захотел выть и захотел оказаться далеко в снегу.
И тогда, согнувшись на сиденье, Шадрин будет ждать ночного холода, который прекратит набеги боли - засыпать, просыпаться, лежать.
Говорила вон та, старая карга - кто знает, как ее звали - говорила невнятно и тихо, точно воробей шелестел крыльями, морщила изжеванную мочалку лица - я принимала у нее роды - слушай меня, щенок - она валялась в доме старого профессора, в комнате с четырехметровыми потолками и старинной, резной мебелью, на высокой, роскошной кровати, металась у меня под руками мокрая и скользкая от пота, как лягушка, и всю ночь никак не могла, не могла, а под утро начала так орать, что с потолка осыпалась штукатурка, а в соседней комнате со стен падали старинные картины, и звенел хрусталь, потом начала ругаться - я ей сказала - не смей ругаться, сучка, он будет у тебя счастливчиком - а она, обливаясь потом и ругаясь на чем свет стоит, заорала - еще бы! - и заорала - вытри мне сопли - в полдень она родила - ты выглядел так, точно тебя сняли со штыков - весь в крови, а под мышками и между ног было живое мясо - я держала тебя за левую ногу, а ты молча висел вниз головой - шлепала по тебе и не могла понять: жив ты или мертв. Потом, когда ты ожил и первый раз заснул на белом свете, мы слушали профессора, который под крики родов составил твой звездный гороскоп - и свет несуществующей звезды обещал наделить тебя могучим, ясным умом, оградить от войн, болезней и тюрем, обещал указать безопасный путь, легкую, беззаботную жизнь, красивых женщин, рожденных под знаками Стрельца, Девы, Овна, Весов и красивых здоровых детей. В то время я неплохо знала гороскопы и знала, что гороскоп, составленный профессором, - ложь от начала до конца - должно быть, он хотел заронить несуществующий гороскоп в твою несуществующую память - как руководство к действию - а твой настоящий звездный гороскоп не предвещал ничего хорошего - что же касается твоего древесного гороскопа, то в разделе о болезнях сказано следующее - тот, кто родится в рубашке - умрет при родах.
По утрам, съедая полбанки сгущенного молока и маленький кусок сливочного масла, Шадрин будет искать способ избавиться от голодных приступов - кусать губы, выкручивать пальцы на руках, колоть себя ножом - ложиться на спину и смотреть вверх.
В прошлом упрямый, злой, твердолобый - дед - тридцати шести лет от роду - вернулся с войны лунатиком, или как там еще можно назвать человека нормального днем и ненормального ночью - был тих и скромен, как свет, умолкал там, где висели иконы - а ночью - не просыпаясь - бесшумно вставал, движимый темнотой, выходил в сад, выжигал сухую траву под орехом, копал землю, потом ложился на выжженную траву лицом вниз, скорчившись точно от колик в животе и говорил: "Ладно. Что я должен делать?" По том он возвращался в дом, и волосы его пахли дымом, а руки свежей землей. Ему рассказали, что он вытворяет по ночам - сначала он ничего не понял, а когда понял, не захотел об этом говорить, но ему пригрозили психичкой - он долго курил, а потом, голосом чуждым боли и ярости, сказал: "У них просто не было времени захватить меня с собой - они бежали все дальше и дальше - пули освещали им дорогу - а я корчился на дне воронки с развороченным брюхом - запихивал горячие кишки обратно, матерился, рычал от боли и ярости, потому что знал - они не вернутся за мной - кусал губы, выкручивал пальцы на руках, колол себя ножом - рычал и матерился, потому что думал - жив до тех пор, пока сопротивляешься. Прошло много времени, прежде чем я понял, что убит - и тогда я смирился и понял, как глуп и как мелок, и тогда я поверил в бога и сказал ему: "Ладно. Что я должен делать?" Ярость и боль унес ветер, а часом позже они вернулись за мной". На улице залаяла собака - кто-то пришел. А бабка сказала: "Хорошо. А где ты будешь лежать по ночам, когда выпадет снег и исчезнет трава?" На мгновение лицо деда стало упрямым и злым, как до войны и до того, как он лежал в воронке и они вернулись за ним, а потом он внятно сказал: "Там же".
Дождь кончится перед Барнаулом.
Эшелон прибудет на место в двенадцать часов ночи на восьмые сутки, и Шадрин в ожидании утра, молча сопротивляясь голодным болям, пролежит под старым одеялом еще семь часов, глядя через грязное стекло на тусклые станционные фонари и высокую темную арку разгрузочного крана, думая о том, что весь путь проделан зря. Утром начнут разгружать машины и закончат только вечером. Распределят по деревням. Шадрин пригонит машину на стоянку и переночует со всеми лишь одну ночь. На следующий день его отвезут в районную больницу, где он пробудет два дня - возьмут анализ крови, анализ мочи, бактериологический анализ, какой берут у работников пищеблока - флюорографию - анализ желудочного сока, а потом его отвезут в Барнаул - проверят паспорт, командировочное предписание и историю болезни - анализ крови, анализ мочи, бактериологический анализ, флюорографию, анализ желудочного сока - но для перестраховки возьмут все анализы заново - будут делать уколы, ласково смотреть, подавать таблетки с руки, как собаке, кормить молочным супом, сырыми яйцами, молочной кашей, готовить к операции, оберегать сон.
Через пять дней его разденут, положат на тележку, накроют чистой белой простыней и повезут в операционную, большую и ярко освещенную, как банкетный зал, переложат на операционный стол, дадут общий наркоз, разрежут, посмотрят, зашьют и повезут обратно в палату. Ему ничего не скажут, а он скажет - можете говорить мне наплевать - тогда ему скажут - не пить, не курить, не есть острого, при язве нельзя, и потому подобное - а он вспомнит деда на выжженной траве под орехом и скажет - дело не в этом. Он пролежит в больнице еще три недели, боль оставит его, и он будет чувствовать себя, как сорок лет назад, когда все, кого он знал, были живы. Ему закажут билет на самолет. Перед отъездом он попросит у медсестры - той самой, которая два дня назад предлагала ему себя - карандаш и лист бумаги, она принесет, а он сядет около тумбочки и сначала нарисует нечто похожее на рыбу с хвостом, но без плавников, потом нарисует глаза на выкате и длинные усы, а потом большие, растопыренные клешни.