И вот они входят в лес, и сперва им слышно, как пастух стучит по дубу своим посохом, чтобы осыпались желуди, а потом и этот стук затихает. Едут они по лесу, перебираясь через черные ручьи, не видя следов зверя, не слыша пения птицы, а в глубине чащобы вспыхивают какие-то огни. Наконец выехали на поляну, на которой, как им было обещано, виднелась пещера, черная и глубокая, а перед нею под корнями каштана били два ключа. Наш господин велел достать его чашу, ведь они взяли с собой всякой еды и вина, чтобы не терпеть голода, если ускачут неведомо куда и будут долго выбираться. Надо вам сказать, что это была чаша, подаренная ему королем Иерусалимским, несравненного вида, украшенная самоцветами и жемчугами: у нее на дне был выложен крест, который делается виден, только когда выпьешь чашу досуха. Так вот, он велел дать ему эту чашу и, взяв ее в руки, сказал, что негоже потчевать здешних хозяев из чего придется; с тем он зачерпнул из одного ключа и вылил в другой, как было велено. Тогда все, кто там был, начинают оглядываться и задирать головы, ища, не появится ли что-нибудь: но ничего, только ветер поднимается и клонит верхи деревьев".
Тут мой рассказчик, понурив голову, начинает бормотать, а я еле слышу, – о смятении, о стыде, о брошенной чаше на поляне: Эдип не угадал бы, что там вышло. Я приступаю к нему, как к осажденному замку, вопрошая: что там? увидели ли кого? отчего бежали? – но он, проглотив половину рассказа, чудесным образом оказывается уже подле замка Шерине, вместе со всеми прочими, насилу переводя дух, и слышит только, словно над лесом, покинутым ими,
грохочет
неба громадная дверь -
а что было до этого, никак у него не добиться: на мое удивление этот хмельной человек так сторожит свою речь, словно не Либер, но Лигер течет в его жилах. Оставив этот труд, я говорю: расскажи хотя бы, что было потом: как выбрались вы с Кипра, куда дальше отправились; а он отвечает: "Через день наш господин оставил крепость Шерине, взяв с собою всех своих людей, и поскакал прямиком в Лимезон, где нашел в порту большой корабль, только что из Палестины. Там были итальянцы, которые рассказали ему, что пилигримы наконец одолели сарацин и вошли в Акру и что при ее осаде было совершено много прекрасных подвигов и там скончались граф Тибо, сенешаль короля Франции, и граф Першский, и граф Фландрский, и многие другие славные мужи, и что король Франции оставил Акру и отплыл из нее в день св. Германа. И наш господин просил итальянцев, чтобы они взяли его вместе с его людьми на корабль, и они сделали это; и мы доплыли обратно без особенных приключений, и высадились в Генуе, а оттуда двинулись в свою землю". Так заканчивает он рассказ и с необыкновенной горячностью просит меня, чтобы я не писал об этом, если не хочу никому плохого, и что никому не на радость и не на славу все то, что он сегодня мне поведал. Тут уж я вижу, что придется его отпустить, не выпытав всего, что меня волновало: ведь что услышишь дельного, когда уже рожок трубит и собаки вьются под ногами.
51
16 августа
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Оказался я в крайней тесноте и не знаю, куда повернуться. Если скажу, что следует сказать, боюсь, окажется это обидой для тех, под чьим кровом я живу, и обвинят меня в том, чего я не хотел; если промолчу, то, по слову Иова, уста мои осудят меня. Вот, выхожу к пажитям священного Писания, иду к патриархам, поднимаюсь к вождям, спускаюсь к судьям, озираю жизнь святых царей, пророков и священников и ни единого не обретаю, кто предавался бы ловитве, по твоему слову, о блаженный муж: "О святом рыбаке я читал, о святом охотнике – нет": если же святой Евстахий, как упоминается, был некогда охотником, так и Матфей был мытарем, и Павел гонителем. Нимрод, охотник сильный пред Господом, создал Вавилон в земле Сеннаар, где совершилось разделение языков; Исав, прилежа занятию ловитвы, лишился первородства и отеческого благословения. Если же посмотрим на изобретение и начало охотничьего искусства, откроется, что оно от истоков своих осквернено: ведь сего ремесла изобретателем был род фиванский, мерзостный отцеубийством, ненавистный кровосмешением, знаменитый обманом, славный вероломством. Не лучше и начало птичьей охоты, хоть не от срама произошедшей, но от великой скорби: ведь первым Улисс, как пишут в историях, ввел в Греции хищных птиц, обученных на ловлю, ради утешения тем, чьи отцы погибли в троянской брани, однако сам не захотел, чтобы его сын предавался этой забаве. Вспомним и замысел Париса, из которого вышло все постыдное, что только может выйти из одной мысли: и осквернение брачного одра, и поругание гостеприимства, попрание божественного закона и народного права, и десять годовых кругов Феба, видевшего у своих стен гибель стольких славных мужей: подлинно, вот пламенник малый, коим сожжен целый город! А ведь на ловитве родилась эта мысль, из глуши лесной возникла: в час, когда солнечный жар возрос и погоня за быстрой дичью его утомила, ушел он от своих товарищей в глубокую дубраву, где ему, задремавшему в тени высокого лавра, явились богини со своей распрей, явилась и Киприда, улыбкой золотою обольстила, пленила дивными рассказами, уволокла в преисподнюю. Но возразят, что многие, кого славит древность, предавались этому занятию непостыдно. Что скажем?
Хоть медноногую лань поразил, хотя эриманфской
дебри мир даровал
победитель Алкид, хотя начальник римского племени преследовал оленей, хотя Мелеагр умертвил вепря, опустошавшего Калидон, все они в этом занятии не личной забаве служили, но общей пользе. Сколько бы слов мы ни истратили, увещевая этих людей, которые скорее живут в лесу и гостят у себя дома, все покажется немного, если нам удастся отвратить их от этого дела. Не в добрый час они выходят из дому, где могли бы и жизнь, и разум, и доблесть свою охранить. Так мальчик, сын сонамитянки, вышедший на поле к отцу своему, к жнецам, пришел и сказал: "Голова моя, голова моя болит"; и вернулся к матери, и лежал на коленях ее до полудня, и умер. Так Дине, дочери Иакова, вышедшей видеть жен области той, грядет навстречу Сихем, готовый одолеть ее насилием. Ведь и они, подобно Дине, выходят из дому, дабы посмотреть на других (нет иного порока, чья власть равно простирается на мужей и жен, как тщеславие), и, мнимым стыдом ведомые, сравнивают себя с ними и стремятся не отстать от товарищей ни в яркости наряда, ни в неутомимости, ни в удали перед лесной опасностью, дабы не укорили их ничем: и часто бывает, что многие, поутру отправившись на ловлю, к полудню погибают от звериных когтей и клыков и испускают дух без покаяния, не причастившиеся жертве бескровной, но запятнанные кровавой корыстью. Лучше бы им в благовременье помянуть слово Господне, реченное через пророка: "Пошлю им ловцов многих, и уловят их от всякой горы и от всякого холма и от пещер каменных": ибо когда совершится время, пошлет Бог ангелов своих, и уловят всякого человека от высоты веры его, и от холма деяний его, и от пещеры помыслов его, дабы все его тайное и несодеянное обнажилось на великом суде.
52
16 августа
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Представь, что по отбытии нашего господина на охоту люди, кто в чем был занят, еще обсуждали его выезд, по быстроте своего воображения оказавшись в лесу раньше него: о том говорили, долго ли будут искать кабана, станет ли тот свирепствовать или поспешит укрыться; какая из собак первою его настигнет и какая будет ранена, а какая, по неизменному своему счастью, из пылкой битвы выйдет невредимою; кто из ловчих, оказав свою доблесть, заслужит похвалу, а кто промешкает и вместо зверя добудет лишь рой насмешек от щедрых своих сотоварищей; доволен ли будет хозяин охотою и когда прикажет ее снова; все обсудили, все предугадали, за того опасаясь, за этого радуясь, и когда под их задумавшеюся рукою обычные дела останавливались или шли вкось, не себя попрекали, но строптивого кабана или боязливую борзую. Скажешь: "Откуда тебе знать? верно, и сам ты не пристойными делами занимался, но тешил себя, наблюдая за празднословящими и бродя между их химер". Да, так и было; недолго, впрочем, ибо посреди этого предосудительного занятия раздался стук в ворота, во всех, кто его слышал, остановив и воображение, и прежний страх, и радость. Не успели мы ничего подумать, как в ворота въезжает наш господин, со всеми людьми, кои час назад отправились с ним на ловлю; на лице у них смущение, нашего взгляда избегают, как бедного родственника; и собаки бредут, уткнувшись в землю. Проходят длинной чередою внутрь и скрываются, мы же стоим и глядим в изумлении. Не знаю, от кого от вернувшихся дошла весть, что господин вдруг приказал поворачивать домой, когда лес уже был перед ними, и сурово прикрикнул на тех, кто пытался его уговорить. Тут бы среди опомнившейся толпы вмиг закипели новые мнения и пересуды,
если бы розовый Феб коней изнуренных в иберской
заверти не погрузил,
заставив всех отложить споры и разойтись по своим жилищам до утра.