И как этот видимый мир уходит пятью ступенями вверх – земля, вода, воздух, эфир, или твердь, и само высшее небо, нарицаемое эмпиреем, – так и у души, странствующей в мире своего тела, есть пять продвижений к мудрости: ощущение, воображение, рассудок, разумение, разум. Ощущение подобно земле, ибо не выходит за пределы тела; оно, как ты знаешь, имеет пять видов, словно вода, истекающая из купели через множество отверстий разными струями, хотя по природе одна и та же. А за ощущением идет воображение, то есть сила, воспринимающая формы телесных вещей, но в их отсутствие; это крайнее усилие телесного духа, уход от телесного, но не прибытие к бестелесному. Хоть душа, будучи бесплотной, не ограничивается каким-либо местом и видится через тело, как смысл через буквы, однако ощущением она вращается вокруг тел, а воображением – вокруг подобий тел и мест, и в них или бодрствующая, или спящая, или обезумевшая на время, или совсем затмившаяся, сама собою или же по действию другого духа представляется делающей что-то или претерпевающей. Воображение и ощущение, словно Пирам и Тисба, – ты, я думаю, слышал историю этих вавилонских любовников, если сам не приложил к ней руку, – сходятся с двух сторон к стене, разделяющей душу и тело, и о многом толкуют между собою, хотя и не в силах совершенно соединиться, но секреты свои исповедают и поцелуй украдкой срывают в расселине между камнями. Нет в этом ничего удивительного: ведь если высшая часть души, то есть разум, несущий образ самого божества, может сочетаться с божеством в некоем личном единении, не изменяя своей природе, почему бы и высшая часть плоти, то есть ощущение, несущее в себе подобие души, не могло сочетаться с нею подобным образом? Назови это браком, если хочешь, и благослови его: ведь тут сходятся серединами далеко отстоящие друг от друга душа и плоть".
Д. Можно сказать, огонь с огнем сходится: ведь лучшее и благороднейшее из орудий ощущения – зрение, в коем блещет сродный ему огонь, и Вергилий, когда приписывает душам огненную силу, кажется, не что иное имеет в виду, как воображение.
Ф. Уверяю, что тебе станут еще любезнее блестящие ризы поэтического вымысла, когда ты доподлинно узнаешь, какая за ними скрывается истина; но покамест наберись терпения и дослушай меня. Итак, продолжаю я вслед за Венерою, есть у души все силы и средства для познания, ибо, устроенная по подобию целостной премудрости, несет она в себе подобие всему. Чувство, тупое и тяжелое, как земля, лежит внизу; его, как вода, обтекает воображение; а с тонкостью воздуха сходен рассудок, все низшее объемлющий и проницающий. Разумение следует сравнить с небосводом, ибо им постигается действительное состояние духовных природ, разум же – с огненным эмпиреем, высшим и тончайшим. Чувством она исследует и постигает тела; воображением – подобия тел; рассудком – измерения тел, сходства несходных и несходства сходных; разумением – переменчивый дух, разумом – неизменное божество.
Дочь благих небес, мирозданья матерь,
свет, любовь, краса, вождь, стезя, зерцало,
буйные хранят чей устав стихии
благоговейно!В мире пленном ты, как на луге вешнем,
нежною игрой веселясь, не спустишь
с человека взор, примечая, как он
дивно устроен:в крепости главы водворен рассудок
тучной кровью гнев напоен в предсердье,
вожделенья дом, разлилась лернейским
омутом печень.Душу, в коей есть всем вещам подобье:
камню бытием и деревьям жизнью,
зверю – чувствами, разуменьем тонким -
вышнему Богу,ты, по воле чьей зеленеет роща,
зверь ревет в лесу и кипят пучины,
кроткою браздой ты ее управишь,
как пожелаешь.
Д. Прекрасная это басня и, верно, весьма поучительная, если Купидон ее дослушал; однако я не вижу, какой стороной ее надо повернуть, чтобы она отвечала тому, о чем я спрашиваю.
Ф. Теперь, несравненная душа, надлежит тебе исследовать себя внимательнее.
34
2 апреля
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
"Вечером водворится плач, и заутра радость". Пришел к нам монах из обители святого Германа, дабы возвестить, что наш господин вернулся невредимым из Палестины и остановился у них в аббатстве, намереваясь в день Пасхи въехать в замок. Как переменился наш замок при этих вестях! и как обласкан был принесший их! Словно вино из глубоких погребов, достали веселье и упились им; словно платье в запертых сундуках, нашли ликование и украсились им, благодаря Бога, растерзавшего вретище наше и препоясавшего нас веселием, превратившего дом наш в дом пиршества. Да воспоет тебе, Господи, слава наша, ибо наполнил радостью уста наши и язык наш ликованием! О муж славный, о трижды и четырежды блаженный! Блажен ради алкания правды; блажен ради трудов вольных; блажен ради мужества; блажен ради терпения. От изобилия корыстей вражеских, добытых частою победою, стал ты весьма взыскателен, и уже не вкусен тебе никакой хлеб, сколь бы чист ни был, если не сдобрен елеем благости Божией. Подлинно, тучен хлеб твой, ибо ради него ты и страдания принял с готовностью, и великую милость явил тем, кто уже не чаял милости. Восстань же от долины поутру, гряди, не уклоняясь ни направо, ни налево, мы же поднимем врата, дабы ты мог войти в радость Господа нашего, в час исполнения нашей надежды.
35
4 апреля
М. Туллию, римскому консулу, Р., жрец высшего Бога, – спасения в Том, Кем цари царствуют
Те, кто превозносит героев древности несравненно выше нынешних, особым домом для своих пристрастий и крепостью для своих мнений избрали нрав и деяния Александра, царя македонян, так что каждый, кто, будучи движим любовью к справедливости, хотел бы защитить нынешнюю доблесть от пренебрежения, должен сперва стать перед этой твердыней, дабы с ее высотой и мощностью соразмерить свои силы и намерения. Хотел бы я, чтобы ты, многие тяжбы ведший искусно и завершивший счастливо, ныне взял на себя попечение о покорителе Азии, – ведь ему, коего из-за телесной быстроты, проницательности и славолюбия иные считали сыном не человека, но демона, подобает поборник, оказавший в красноречии дарования едва не выше человеческих. Итак, о краса и слава лацийской речи, возьмись за дело, представь доблести Александра одну за другой, чтобы нам "узреть их пред собой и приметить обличье идущих", судя обо всех по заслугам.
"С чего начинать речь о воине, как не с отваги? Само за себя, думаю, говорит пеллейское мужество, выказавшееся в битве с Дарием, где Александр вел себя скорее как подобает простому воину, нежели полководцу, горя прославиться убийством царя, издалека видного на его высокой колеснице, и был ранен мечом в бедро; или же при осаде Газы, когда он, пораженный глубоко засевшею в плече стрелою, долго оставался впереди знамен, скрывая боль или одолевая ее, покамест ближние воины не подхватили его, почти лишившегося чувств, и не вынесли прочь из сражения; или же при взятии города судраков, храбрейшего в Индии народа, когда Александр оказал себя словно неким божеством или, во всяком случае, могущественного божества любимцем, – он ведь, не вняв предостережениям предсказателя, велел придвинуть лестницы к стенам и первым поднялся на стену, где был у тех и этих пред глазами, словно на сцене, с тем отличием, что смерть ему грозила неподдельная, и, одними обстреливаемый, от других не получающий помощи, наконец спрыгнул – не к своим, но к врагам, где, прислонившись спиною к дереву, стесненный кипящей толпой, оборонялся, целому войску ужасный, до того времени, когда, уже изнуренной рукою держась за ветви, чтобы умереть стоя, получил наконец подмогу и спасение от своих, пробившихся к нему из другой части города. Сравни это, если хочешь, с кабаном или нумидийским медведем, что разметывает молоссов, себе на горе его настигших, или припомни калидонского Тидея, в одиночку сражавшегося с пятьюдесятью, – я же скорее скажу о льве или, если по справедливости судить, о самом Ахилле: ведь сам Александр о нем вспомнил, когда, высадившись на фригийском берегу, пред гробницею героя воскурил благовония и, восхвалив его дела, напоследок пожелал и себе снискать поэта, подобного Гомеру. В самом деле, тот, кто в гомеровских песнях видел Ахилла, каков он был, когда, "жестокий, искал Агамемнона сталью неправой", когда мчал вокруг Трои ее погибшую надежду и когда с несчастным Приамом заключал договор, внушенный богами, обрел себе лучшего наставника в доблести и вернейший образец, чему царь должен подражать, а от чего уклоняться. Если же кто-нибудь возразит, что в бою воин черпает отвагу в надежде на свое счастье, ибо смерть на бранном поле за всеми не успевает, то выведем другую картину: лекарь Филипп, читающий письмо с обвинениями против него, и Александр, пьющий приготовленную Филиппом чашу. Тут-то никак нельзя было бы не бояться гибели, если б Александр хотел ее бояться: но он, уверенный в друге, достоин был его невинности и своим великодушием наделял тех, кто был с ним связан".