Довольно я был выставлен на поглядение миру, довольно стенал с ним и любопытствовал. Слишком много погружался я в дела, от которых мне нет пользы, в дни, от которых мне не было радости. С безумными я играл вокруг мертвой рыбы, и стоили все мы вкупе не дороже ее головы; с великим шумом совершаются наши забавы, боюсь, как бы великой горечью они не кончились. Поищу, где замкнуться; не замедлю, ибо смерть не замедляет. Другие, спозаранок работая на ниве Господней, насаждают злаки, приносящие плод сторичный; примусь в поздний час и я, полью их слезами, на всякий день буду посещать их рассмотрением своих грехов, да будет напоследок хлеб мой не из одной золы. Если истинно то, что говорит Писание: "мудрость пиши во время досуга, и кто умаляется деянием, тот воспримет ее", как может писать что-либо относящееся к мудрости тот, у кого не бывает досуга, кому вся жизнь – одно ремесло, и тяжчайшее? И как воспримет ее тот, кто не только деянием не умаляется, но, паче того, в несноснейших делах мира день ото дня все больше нагромождается? Как о божественной усладе поведает другим тот, кто сам ее не вкушает, если, как говорится, горькие уста медом не плюют? Как я дам то, чего не приял? Уйду же от земного занятия, прибегу к горнему безделью, чтением освежу свой дух, молитвой напитаю, наполнюсь туком небесным; излиха напою сухость сердца, собеседников найду себе. Вернусь на оные пажити, посещу те источники, коих в сердце моем никакое забвение не могло изгладить, никакое многообразие времен истребить, никакое, по милости Божией, непостоянство духа не могло переменить. Клеть мою, посреди мира стоящую, от мира отделю; в ней найду себе пустыню пространную, вниду в нее и укроюсь; доволен буду ее теснотой, дарующей широту небес, и скудостью, которая, по слову одного из древних отцов, безмолвием меня наставит красноречивее всех учителей. "Беги, – вопиешь ты, блаженный отец, – беги людей, и безмолвствуй, и спасешься". Щитом ли, стопами ли, но должно спасаться от настоящей смерти. И Давид: "Дал Ты, – говорит, – боящимся тебя знаменье, да бегут от лица лука". Примет меня моя келья, бегущего от лица Божьего суда; она, по слову Исаии, как вертеп скальный, сокроет от страха Господа, грядущего поразить землю; она, как малый град Сигор, от пламени Содома, то есть мира, сохранит меня невредимым. Она Илии, бежавшему от Ахава и Иезавели, в пустыне дала прибежище, в коем водворившись, услышал он Бога, не в вихре глаголющего, не в трусе, не в огне, но в гласе хлада тонка, то есть во внушении тонкого и немногим доступного духа. Помяну слово философа, сказавшего: беги толпы, ведь никогда не приносишь назад тех нравов, с какими вышел; как больной из-за долгой слабости не может покинуть дом без вреда для себя, так и мы, опоминающиеся от тяжкого недуга, остережемся выйти в толпу: со сколькими людьми общение, столько там и опасностей. Щедрость выносим, со скупостью возвращаемся; со смирением уходим, с честолюбием придем; в одиночестве ненавидим роскошь, на людях напитываемся к ней пристрастием. Хотя краткий час пустует арена, на которую приходим смотреть, но самый ум наш сотрясается жестокою борьбою: здесь бесстыдство повергает в пыль целомудрие, жестокость торжествует над милосердием, гнев пронзает терпение, без которого не постоит никакая добродетель. Сократ и Катон отрясли бы с себя свой нрав среди непохожей на них толпы; не устоит пред натиском неустанных пороков и наше скудное усилие, и наша боязливая стойкость. Итак, сокроюсь прочь, возьму лишь память с собою! Ты же, моя опытность, многими соблазнами меня обступавшая, осаждавшая частыми огорчениями, ты мне славно послужишь, хотя бы и против твоего намерения: в одиночестве и в сумраке водворившись, смогу пред очами ума представлять образы, прежде виденные, и сочетать их в никогда не виденные; сделаю из мира порицание себе, сделаю и утешение. Много видел, увижу и преисподнюю, с тьмою кромешной и гееннским пламенем; обойду места грехов моих, вспомню каждый, не стану искать таинственного разумения, но лишь сердечного сокрушения и плача. После сего, если Бог позволит, увижу и землю, млеком и медом кипящую, стены небесного града, сложенные из драгоценных камней, врата из перлов, стогны из золота, увижу, пройду и поищу в сем сокрытого разума. Гробницей стану сам себе; страсти сложу истлевать, непрестанный сердечный шум превращу в молчание, сокрою душу свою, как клад, чтобы не безответному явиться пред Господом, грядущим сбирать свою дань с живых и мертвых, аминь.
19
29 января
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Сильней ополчается мир против оставляющих его, и уходящих от соблазна мирской жизни жаждет увидеть возвращающимися. Блаженны те, кому готовится наследство вечное; но против сынов избрания доныне неистовствует фараон и вражду, зачатую прежде их рождения, пестует после него. О зачатии их он скорбит, по рождении погружает их в великий поток испытаний, не зная приязни к мужам, коих возненавидел в младенчестве. Преследует их всякий день, на выходящих из египетского мрака посылает свои колесницы и не стыдится, побежденный, вновь сходиться на брани, пока остается надежда победить: нет никого свирепей его, нет и лукавее. Истины в нем нет ни на грош, за который двух воробьев продают, но обманов без счета, так что каждый день он может выбирать себе новый. Он спускается вниз, в ров поистине смертный, где роятся в ожидании его приказа несметные язвы Тартара, и ходит среди них, словно среди своего зверинца. Подлинно, он собирает их с великим тщанием по всему свету, вскармливает, как родных детей, и неизмеримую отраду находит в созерцании их повадок. Вот перед ним безумный раздор, ревущий кровавой пастью; он шутит с этим чудовищем, треплет его по голове, поросшей змеями, а оно лижет ему руку и заглядывает в глаза. Вот зависть, растревоженная чужим благополучием, – он дразнит ее, прежде чем выпустить на волю; вот багровый гнев – он поит его жёлчью из своего кубка; вот бессонные заботы, стаей носящиеся по воздуху, – он учит их возвращаться по условному свисту на его руку; вот плач в растерзанных одеждах – он утешает его лживыми ободрениями; вот сладострастье – он кормит его человеческой печенью. Вот из громадного клуба, в котором свились бессонница, вероломство, тревога, голод, он выманивает предприимчивый обман и говорит ему: "Твой черед; иди, опутай их пустыми волнениями, помыкай ими, как можешь". Вняв приказанию, тот пускается быстрее падучих звезд; плещут его пестрые одежды, напитанные серою Коцита; расседается адская толпа, его завидев, и вот вылетает он в подлунный мир, выводя за собою вереницу подвластных ему призраков.
Новая смута сотрясает наш дом, новою болезнью он мучится. Некий человек бродит ночью по дому; видел его конюх, видел ребенок, проснувшийся не ко времени, видела старая женщина, помогающая на кухне. В темных одеждах, говорят, и с лицом, низко склоненным, так что нельзя различить. Никого из знакомых в нем не признали, да и кого можно признать в ночном мраке, без всякого огня; но что нужды? тотчас решают, что не обычный то человек и не из мира живых. Сперва робко, а потом увереннее говорят, что это являлся господин нашего замка, чтобы свидетельствовать, что действительно он погиб в чужих краях и домой не вернется. В мгновение ока эта зараза растекается по замку и заполняет его до краев: каждый, "словно орел или змей эпидаврский", с удивительной остротой видит то, чего Линкей бы не разглядел, и в меру своей проницательности судит о том, каковы бывают призраки умерших и ради чего являются живым. Воображением, от праздности растревоженным, создают они страх, из которого не могут выбраться: приходит к ним призрак и несет с собою страх будущего наказания, коего стремится бежать их суетность. Одни говорят: верно, не так там плохо, если дают выйти: ведь из темницы не выпускают поглядеть на белый свет; другие им прекословят, и каждый ум создает образ будущих вещей из своей скудости. Иные и гордятся тем, что такими чудесами отмечено наше обиталище, и ищут предлога спуститься в деревню, чтобы рассказать об этом. Ко мне отовсюду подступают с расспросами, будто я страж умершим, и вместо того чтоб заботиться о своей душе, я вмешиваюсь в странствия чужой. Словно однодневный консул, не ко времени наделенный почестями и вниманием народа, я глаз не смыкаю, разбирая похождения того, кто не смыкал их ночью, и выношу приговоры о том, чего не знаю и во что не верю; думавший, что надолго покинул эти забавы, я вдруг новые игрища утверждаю и отдаю приказы, чтобы люди знали, чего им следует ждать, а о чем надо печься самим. Ты говоришь: "излечи их, скажи, что следует думать в согласии с церковным учением, не отставай, будь настойчив"? трудно сломить человека, укоренившегося в своем мнении: словно вышние боги поселяются в нем, которых не преклонишь мольбами.
20
31 января
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Труден вопрос, являются ли умершие очам живых, и вызывает множество несогласий даже до сего дня. Потому, остерегаясь вводить новизны в Церковь, чтобы, подобно Фаэтону, на непривычном пути не истребить землю и все произрастения ее, мы предпочтем смелости осмотрительность, представив суждение об этом предмете, какое в своих сочинениях изложил блаженной памяти Августин епископ и иные церковные писатели и которого мы считаем благоразумным держаться.