Я шёл на Святую почти открыто. Старался только не смотреть по сторонам. Взгляд упирался в грязный разбитый тротуар, сменявшийся время от времени бездорожьем. Что же, пусть смотрят. Пусть целой толпой идут следом. Мне всё равно. Я хочу видеть её. Хочу пить чай в её доме. Мы даже в церковь пойдём. Да! Возьмём и пойдём в церковь, там так красиво поют. Мне наплевать на Рагулькина, на его исполнителя Маслова. На эту надменную Гончарову и ничего не понимающую Феодориди. На весь комитет с его играми в комиссии и разоблаченья. Будь что будет. Я улыбался. Перед самой калиткой я поднял голову, посмотрел в безразличное небо и глубоко вздохнул.
Но в доме не было никого. Я долго стучал, сначала в дверь, потом в окна. Мной овладевало беспокойство. Вдруг она так больна, что не может подняться? В конце концов просто ударил плечом, и дверь отворилась.
- Леста, вы здесь?
Нет ответа. Вошёл в комнату, пусто. В кухне и во второй никого. Где хозяйка? Где ты, моя беззащитная странная девочка? Мой тихий свет.
Долго сижу на кушетке, рассыпав вокруг красивые вкусные вещи. Красную коробку с золотыми бантами, печенье, серебряный сыр, тяжёлый сосуд с парадной наклейкой. Оцепененье. Я ни о чём не думаю. Я смотрю в угол. Туда, где в полусумраке укрыта икона. Богоматерь с младенцем. И лесенка в правой руке. Зачем эта лесенка, на небеса, что ли, лезть? Я усмехаюсь собственной глупости. Господи, до чего же я бестолковый, неосновательный человек. Ещё собрался учить. Проповедовать истины. Но какие? Образ Онегина, образ Печорина, образ Болконского, Рахметова, наконец. А там Корчагин, Олег Кошевой… Сыры засижены, цены снижены… Красивые какие конфеты, да и печенье… Но зачем всё-таки лесенка?
Голоса на улице, стук в дверь. Я вздрагиваю. Снова стук. Дверь-то открыта! Эта мысль пронзает, как молния. Стоит им так же, как я, принажать плечом… Кто за дверью? Но кто бы там ни был, хорошенькая предстанет картина. Учитель с шампанским в комнате ученицы. Я поднимаюсь, глазами ищу укромное место. Не под кушетку же лезть? Коробки быстренько под подушку. На цыпочках в коридор. Ага! Закуток за вешалкой, занавеска. Втискиваюсь в тёмный, пропахший плесенью угол. Тяну на себя занавеску. За дверью голоса.
Голос Маслова:
- Нет её, Розалия Марковна.
Голос Розалии:
- Называется, девочка болеет.
Маслов:
- У неё особые права.
Розалия:
- А Николай Николаевич не собирался её навешать?
- Он уже навещал.
- Мне показалось, я видела его. Он шёл с конфетами.
- Прямо сюда?
- Не могу утверждать.
- Давайте ещё постучим.
Стучат. Проклятая Розалия! Роза ветров, Розамунда! Шпионка. Вот тебе и образ Наташи Ростовой. Вот тебе и пушкинская Татьяна.
Голос Маслова:
- Нет, Розалия Марковна, Николай Николаевич с конфетами не пойдёт. Он человек неглупый. Тем более среди бела дня. Тогда бы его могли обвинить в пристрастии.
- А разве он не пристрастен? Везде выгораживает.
Маслов солидно:
- Это не доказательство.
Ай да Маслов! Розалия:
- Вам нравится, как он ведёт уроки?
Маслов:
- В общем и целом неплохо. - Дипломат!
- А к кому Николай Николаевич мог идти в эту сторону?
- Затрудняюсь ответить. - Понизив чуть голос: - Может, к Лии Аркадьевне?
Тоже понизив голос:
- Она ведь не тут живёт.
- А если кружным путём, вдоль оврага?
Розалия задумчиво:
- К Лии Аркадьевне не криминал…
Они вновь понижают голоса и шепчутся, как заговорщики. Эх, недотёпы! Вам и всего-то нажать на дверь. Порыскать, пошарить. Приподнять подушку, конфеты найти. А потом и занавеску отдёрнуть. Ах, Николай Николаич? Какая приятная встреча!
Скрип, скрип. Тот, топ. Уходят. Я ещё долго стою. Вцепившись рукой в занавеску. Втягивая запах плесени. Уставившись в точку. Если можно назвать точкой всю темноту…
А потом появилась она. Загорелся свет. Я вышел деревянной походкой из своего укрытья. Она не удивилась ничуть.
- Где ты была?
- В саду. Я знала, что ты придёшь, и оставила дверь открытой.
Меня трясёт.
- В сад не пускают. Там сада нет.
- Часовня ещё стоит. Я знаю одну лазейку.
- Часовня стоит?
- Они боятся её сносить.
- Боятся?..
Мы долго смотрим. Глаза в глаза. А потом приникаем друг к другу.
В учительской, кроме меня, было трое. Розалия Марковна, преподавательница химии Рак и математик Конышев. Я проверял тетради, Розалия читала газету, Анна Григорьевна остро отточенным карандашом делала пометки в учебнике. Павел Андреевич был занят привычным делом, сморкался. Кроме того, он печально поглядывал на прохудившийся валенок.
В этот день Потёмкин опять "накрыл" город, нездоровый воздух тянулся в учительскую.
- Николай Николаевич, будьте любезны, закройте форточку, - попросила Розалия.
В это мгновение радостно грянул репродуктор над шкафом.
- Внимание, внимание! Говорит школьный радиоузел! Поздравляем учащихся с выходом первой радиогазеты!
- Наконец-то, - Розалия отложила газету.
Конышев торопливо сморкнулся, чтоб больше уже не мешать, а Химоза замедлила движение карандашом.
Хлынула бодрая музыка. Голоса дикторов, девичий и мальчиший, столь же бодро затараторили о школьных событиях. Восьмые классы посетили местный театр. Юннаты получили в подарок кроликов и морскую свинку. Ученик такой-то победил на предварительном этапе городской олимпиады. А вот школьные шахматисты подвели, проиграли соседней школе. Зато молодцы волейболисты, поедут в область на соревнования. С успеваемостью в школе неплохо, хоп, есть недостатки. Но пока держим первое место, знамя у пас. Привет школе через радиогазету шлют бывшие ученики, студенты столичных вузов такая-то и такой-то. В гости к школьникам обещал прийти старый партизан Василий Иванович Белокопытов. Школьные шефы, рабочие цеха номер три химзавода, прислали фанеру и пластик, будут изготовлены разнообразные стенды.
Пятиклассник прочитал стихотворение "Родина моя", а восьмиклассница рассказ "Как мы провели каникулы на реке Соже".
- Отдел юмора и сатиры! - объявил свежий девичий голосок.
Посыпались сценки из журнала "Крокодил", мелькнул "иностранный юмор", и, наконец, был объявлен "школьный фельетон". Его читал уже мальчик.
Я слушал вполуха, спеша поправить ошибки в тетрадях. Перед уроком мне нужно было забежать под лестницу к Егорычу, я раздобыл для него кармин и две колонковые кисти. Последнюю тетрадь я досматривал стоя, но тут до меня дошёл наконец торопливый досказ фельетона:
- …как много случайностей! Случайно приходит в церковь, случайно проникает в ряды комсомола. В тот день, когда комитет разбирает её дело, у неё случайно поднимается температура. Её приходят навестить, но она случайно выздоровела и случайно не оказалась дома. Какие ещё могут оказаться случайности?..
Я чувствую, как лицо моё наливается кровью. Оглядываюсь. Беспомощно, гневно. Розалия встречает меня ласковой улыбкой. Химоза смотрит в учебник. Конышев в окно.
- Может, случайно она не та, за кого мы её принимаем? Может, случайно…
Дверь открывается. Оживлённо беседуя, входят Лилечка и Розенталь.
- …или друзья и подруги, жизнь целого класса и всей школы для неё только мелкий случай? Или, быть может…
Я подхожу к репродуктору, протягиваю руку. Намерение моё очевидно.
- Дайте дослушать! - взвизгивает Розалия.
Я бормочу что-то, хватаю шнур, дёргаю с силой. Весь репродуктор срывается со стены, с грохотом падает на шкаф. Мимо ошеломлённой Лилечки, мимо опешившего Розенталя выхожу из учительской и хлопаю дверью. Сверху сыплется штукатурка.
Вызвал директор.
Лицо огорчённое. Вздохи. Ёрзанье грузного тела в скрипучем кресле.
- Вы, это, Николай Николаевич, набедокурили, оскорбили…
Холодно:
- Кого оскорбил?
Директор пригладил остатки пробора.
- Я понимаю, дело молодое, горячее. Но зачем же стулья ломать?
- Стульев я не ломал.
- Я это так, по литературе. Помните, мол, Македонский герой… ну и так дальше.
- Кого же я оскорбил, Фадей Поликанович?
Он посуровел.
- Зачем репродуктор сорвал? Технику гробите, понимаешь…
- Случайно. Я не собирался срывать. Хотел выдернуть шнур. И посудите сами. Сижу, занимаюсь. В учительской должна быть тишина. Может, мы ещё в классы поставим? Вместо уроков будем радио слушать?
- Хитрите… - Директор постучал карандашом по столу. - А Розалию Марковну оскорбили? Старой крысой назвали?
- Я не называл её старой крысой.
- Ну что вы, голубчик. Розалия Марковна член партии, обманывать не станет. Так и сказала: "Старая крыса".
- Зачем мне её называть?
- А бог тебя знает. Вон ты какой сердитый. Репродуктор разбил.
- Кто ещё слышал?
- Вы что, на суде? Вам свидетелей надо? Знаете сами, Павел Андреевич глуховат, Анна Григорьевна химию проверяла. А Розенталь с Сахарновой, те и вовсе только вошли.
- Значит, никто не слышал?
- Сама, сама слыхала! - Директор повысил голос. - Член партии, понимаешь! Член партии будет врать?
- При чём здесь член партии?
- А при том… В общем так, дорогуша, давай извиняться.
- Не в чем мне извиняться, Фадей Поликапович. А за репродуктор я могу заплатить.
Он долго молчал, постукивая карандашом.
- Играешь с огнём, Николай Николаич. Мой тебе совет, извинись.
- Да не было "старой крысы", Фадей Поликанович! В чём же мне извиняться?
- Не было, было. Голову мне морочат… На тебя уже много жалоб.
- Можно узнать, какие?