- Картины, - поправила Вера Петровна.
- Ах да, в полутьме не заметил. О, фарфор! Откуда такая прелесть?
- Из Китая.
- Изумительно, изумительно…
Вера Петровна достала маленькие рюмки, принесла коньяк. На столике появилась коробка шоколадных конфет и яблоки. Мы пригубили. Крепких напитков я ещё не пивал, но не смел заявить об этом. Котик опустошил рюмочку с наслажденьем.
- Вот видите, Николай Николаевич, как в настоящих домах, - сказал он, глядя с обожаньем на Веру Петровну. - А мы с вами пиво.
- Отчего, я и пиво люблю, - заметила Вера Петровна. На ней была узкая чёрная юбка, перламутровый джемпер и, конечно же, шарфик нужного тона.
- Да разве тут пиво! - воскликнул Котик. - Ко мне приятель скоро нагрянет, он из Москвы. Я закажу для вас чешское пиво!
- Это будет неплохо, - небрежно заметила Вера Петровна.
Дальше разговор коснулся сортов, перекинулся на коньяки, сигареты, и во всём Котик показал осведомлённость.
- Ну а как ваши школьные дела, уважаемые просветители? - спросила Вера Петровна.
- Прекрасно! - воскликнул Котик. - Сегодня на педсовете нам предлагали взять место классного руководителя.
- Сразу двоим?
- Николай Николаичу.
- Поздравляю, - сказала Вера Петровна и взяла сигарету.
- Мы отказались, - сообщил Котик.
- Вы так дружны, что решаете вместе вопросы?
- Константин Витальевич даёт мне советы, - сказал я.
Говорили об искусстве. Котик нервничал, кривлялся, пускал в ход то "обаяние", то напускную робость, но все его посылы разбивались о непроницаемое спокойствие Веры Петровны. В конце концов Котик пришёл в уныние, замолчал и принялся поглощать коньяк. Ещё через полчаса он засуетился и собрался домой. Я вышел проводить его на лестничную площадку.
- Бастилия, - грустно сказал Котик. - Я лучше к Лильке пойду.
- А разве ты с ней… - начал я с удивленьем.
- Почему бы и нет? - возразил, не дослушав, Котик. - И ты можешь. Лилечка наш человек.
Когда я вернулся, Вера Петровна допивала коньяк, но на столике появилась ещё маленькая бутылка ликёра.
- А вы, Коля, не пьёте?
Я замялся.
- И правильно. Рано ещё. У вас вся жизнь впереди, а вот у меня…
- Если б вы знали, сколько у вас поклонников, - заметил я деликатно.
- Это кто же? Не ваш ли приятель?
- И он. Я слышал, что мой предшественник вами увлёкся.
- Чушь. - Вера Петровна нещадно дымила. - Гладышев тёмная лошадка, я рада, что он уехал.
- Как бы и мне не оказаться тёмной, - сказал я храбро.
- Ну что вы, Коля, - она засмеялась. - Вы светлая. Да и не лошадка, а жеребёнок ещё.
- Вот не думаю, - пробормотал я.
- Эх, Коля, Коля, - сказала она, наливая очередную рюмку. - Тоска…
На уроках она упорно смотрела в парту. А если поднимала глаза, то направляла их в окно, затенённое тополями. Я тоже старался не смотреть на неё. Рядом сидела прилежная Оля Круглова, вечно занятая школьными хлопотами, учебниками, тетрадками, ручками, чернильницами, собиранием комсомольских взносов и выпуском стенгазеты.
Но мы находили места, где удавалось побыть вдвоём. Например, в роще на задах бывшего клуба. До войны здесь был небольшой парк, теперь одичал, зарос кустами, хотя и сохранил разбитые беседки и лавки. Или в том же месте на берегу реки. Однажды нас чуть не застала стайка старшеклассников, среди которых мы различили несколько знакомых лиц. Заброшенный сквер против дома тоже давал возможность коротких прогулок. В конце его начинался овраг, и мы сидели на склоне, наблюдая за бегом прозрачного мелкого ручейка. Два раза мы были в доме. Она боялась до дрожи, что кто-то нагрянет из школы, хотя бы тот же Камсков. Весь дом состоял из двух комнат и маленькой кухни. Сзади примыкала открытая терраса. Обставлено скромно, но прибрано и довольно уютно, хотя незримая тень печали пряталась по углам. В большой комнате старое канапе, кушетка, два кресла. Столик с трельяжем, а рядом с окном двухтумбовый письменный стол, тоже старый. На нём зелёная лампа на мраморной подставке, массивный подсвечник с оплывшей свечой. На стенах олеографии, натюрморт, в красном углу икона.
Обстановка напоминала жилище среднего интеллигента прошлых времён.
- Вот тут было пианино, - сказала она. - Бабушка продала, из-за денег.
Маленькая комната была почти пуста. Украшали её только огромные напольные часы с боем. Но часы стояли.
- А знаешь, что это за икона? - спросила она.
В иконах я был не силён. Богородица прижимала к груди младенца, а в правой руке держала лесенку. По краям размещались клейма, но различны, их сюжеты в полусумраке комнаты было почти невозможно.
- Купина Неопалимая, - сказала она.
Я промолчал, хотя на языке вертелся всё тот же вопрос, как узнала про мой день рожденья. Теперь этот вопрос не имел такого значенья, как раньше. Слишком много необыкновенного было в её поступках, образе жизни, судьбе. Я понимал, история настолько таинственная, что не стоит искать прямых объяснений, гадать.
Доводилось нам сталкиваться и под лестницей, у Егорыча. Леста любила смотреть, как он "малюет". Так говорил сам Егорыч. "Малюем понемногу". В те дни я не расставался с альбомом Босха, а однажды принёс его в школу. Егорыч был поражён.
- Это что ж такое? - спросил он, уставившись в адскую смесь полулюдей-получудищ.
Я стал объяснять, употребляя вычитанный в предисловии термин "почётный профессор кошмаров".
- Профессор кошмаров, - повторял ошарашенный сторож.
- А мне нравится, - сказала Леста, - здесь можно долго рассматривать. Мне всё это снилось. Например, человек с клювом и эта рыба. Вот этот утёнок на лыжах и заяц с железной головой. Я говорила с ними. Они хорошие, только несчастные и хотят быть обыкновенными существами.
- Написал бы ты "Корабль дураков", - сказал я. - Смотри, как тут необычно.
Егорыч заворожённо рассматривал знаменитое творенье голландца.
В конце XV века профессор римского права Базельского университета Себастиан Брант напечатал стихотворные сатиры под общим названием "Корабль дураков". В них он осудил все известные виды "глупости", попросту говоря пороки, а шумную ватагу "дураков" погрузил на корабль и отправил в страну Глупландию.
Босх использовал этот сюжет, но обобщил по-своему. Его утлый ковчег без руля и ветрил плывёт по житейскому морю. Компания дураков предаётся плотским утехам, горланит, пьёт, произносит бессмысленные речи. Давно уже мачта проросла кроной, и там поселился череп. Давно потеряно направленье и смысл круиза. Да, пожалуй, корабль уж никуда и не плывёт. Он застыл на месте среди дёготно-чёрных недвижных вод, а сознание дураков навечно застыло в кругу их пороков.
- Это что ж такое! - восклицал Егорыч. - Никогда не видал!
- Вот и попробуй, - подначивал я. - А то всё "Мишки в лесу". Надо осваивать мировой багаж.
- Это что, заказ? - сурово спросил Егорыч.
- Можно и так, - сказал я, не желая отступать от замысла.
- Размер? - спросил Егорыч.
Я заглянул в комментарий:
- "Масло на дереве. 32×36 см. Париж, Лувр".
- Дерева нет, - отрезал Егорыч, - могу на картоне.
- Давай!
Мы, как говорится, ударили по рукам.