24
Алексеев на достаточно долгий во времяисчислении пилорамы период выбился из общей струи. До общих работ сторожей не допустили сами же рабочие. И все из-за пайка.
С горя он начал писать книгу, думая назвать ее то ли "История пилорамы", то ли "Летопись пилорамы", то ли "Хроника пилорамы". Так и не выбрав окончательно какое-то одно название, Алексеев начал с главы "Паек". Ах, паек-паек, сколько написано про тебя интеллигентами во всех поколениях и всех поколений… Но что-то заносит автора, и он боится, как бы его настроения не передались персонажу, и удаляется восвояси.
"…А сколько из них просто готовы были глотки друг другу грызть из-за этого пайка. И ведь грызли.
Паек рассчитан на сто пятьдесят порций. Он сносен: вермишель быстрого приготовления три раза в день. "И суп, и мясо, и мука", по словам еще живого Мирзаева, который успел сделать это нововведение. Плюс емкость из-под лосьона "Троя" с разведенным спиртом. Крепость этого состава зависит от объема работ, которые нужно выполнить. Тем тяжелее и грязнее работа, тем крепче напиток. Его раздают только после того, как Старшой примет работу.
Сторожей Нобель, выполняющий обязанности "смотрящего" за порядком, списал на "второй паек", который дают также женщинам и детям: вермишель быстрого приготовления два раза в день с понедельника по пятницу и один раз в день по субботам и воскресеньям; без спирта.
Внутреннее же распределение пайка происходит следующим образом. Мужики, у которых на пилораму загнали родственников, выменивают у бобылей "бич-пакеты" на спирт. Бобыли оставляют себе, таким образом, двойную порцию спирта, а семейные несколько упаковок лапши. Бобылей из ста пятидесяти рабочих семьдесят человек, в основном это молодые парни до тридцати и мужики за пятьдесят.
Бывают и сложные ситуации, когда у молодых парней загнаны в барак сестры и матери. В этом случае в семейные обычно уходит отец, если есть такой, а парень смотрит сам, в бобылях остаться или уходить за родителем. Получается по-разному…"
"…Бобыли стали умирать через месяц после введения пайковой системы. Диагноз один (здесь щегольнул знанием медицинской терминологии Старшой): "Доза алкоголя, не совместимая с жизнью".
Похороны бобыля – единственный повод хоть под охраной вырваться с территории пилорамы, поэтому ближние (те, кто в бараке рядом спал или в одной бригаде работал) находятся в большом количестве. Они и скорбят в похоронной процессии, а потом возвращаются обратно…
…Серьезным испытанием всего бытия пилорамы стала инаугурация ее нового начальника, которым был назначен Тугрик. По словам наиболее компетентных в политологии рабочих, личность последнего не вполне соответствует должности, которую он вот-вот займет. Главный аргумент – слишком малый словарный запас…
…Но тут неожиданно выяснилось, что в лексиконе Тугрика появились новые фразы. И пилорама содрогнулась.
Начался передел, и у рабочих появился веский довод безо всяких кавычек добрым словом вспоминать Мирзу.
Первая неделя правления Тугрика унесла жизни тринадцати бобылей, трупы появились и в женском бараке…"
25
Автор считает своим долгом дополнить историка либо же летописца, потому что ему, автору, известны некоторые причины описанных выше следствий.
Тугрик, вступая в должность и сидя в своем кабинете, выдал Старшому фразу:
– Экономить на сырье.
– В смысле? На лесе, что ли? Да как?
– Нет.
– Так на чем? На станках? Полетит все…
– Нет.
– На мужиках, что ли?
– Фас.
– А как?
– Наливать сколько?
– В смысле… А! Типа!
– "Троя".
– Ну, ты блин!..
– Баб в расход.
– Зверина!..
– Не сразу.
– А если мужики восстанут?
– "Троя".
– Так подохнут все.
– Не сразу.
– Так все равно подохнут.
– На наш век хватит.
26
"…И этой же ночью в женский барак вбежал один из доходящих бобылей с автоматом и избирательно, чтобы не попасть в мужиков (многие женщины были не одни), сделал бобылями десять из них. А потом застрелился сам, навсегда посеяв зубья вражды между семейными и бобылями.
Автор "Истории…" просит прощения за тот холодный тон, с которым он повествует о событиях, ужасных и отвратительных по природе своей, но он столько раз видел по телевидению, как мерзавки и мерзавцы с микрофонами делали шоу и деньги на человеческом страдании, что не хочет уподобляться им. Он пытается, кипя и взрываясь изнутри, остаться в своей ненависти трезвым и в своей субъективности объективным….
…А наутро рабочих наказали коллективным нарядом вне очереди "за нанесение увечий охраннику и лишение его огнестрельного оружия". Тот, видимо, был настолько изувечен, что даже не показался коллективу".
27
"За неделю "Троя" унесла жизни тринадцати человек, о чем уже было сказано выше. Первый из них – Толян – оказался инициатором массового отравления.
– Ура! "Троя"! – вскричал он. – Я после армии пил! Нектар!
И пошли бобыли выменивать у семейных "бич-пакеты" на "Трою". Наменяли, выпили и умерли.
Бобылей похоронили, ряды их тут же самым печальным образом пополнились, о чем тоже в свою очередь было сказано.
К "Трое" относиться стали с подозрением, но пить не бросили. Избрали трех добровольцев и те, рискуя собой, выявили, какое количество "Трои" с жизнью совместимо, а какое нет. Двое из трех участников эксперимента погибли. Практически одновременно в женском бараке после вареной куры на День независимости началась эпидемия сальмонеллеза. И бобылям пришлось еще потесниться".
28
На этом месте писание "Истории" было прервано, потому что в сторожку ввалился Берроуз и сообщил новость:
– Нобеля завалили.
После начала нового времени жизнь троих изменилась не в лучшую сторону. Отдавая семейным свои редкие "бич-пакеты", перебиваясь случайными "Троями", они так исхудали, что напоминали ходячие скелеты. Самым бедным из них оказался Берроуз. Алексеев нашел себя на историографическом поприще. Фунт и есть Фунт. Тот где-то пропадал сутками, возвращался грязный, потный, но довольный, с "Троей" за пазухой. Даже на пилораме он находил, где подработать, не унывал и не падал духом.
А вот Берроуз ударился в многословие. Шатался по участку, приставая к каждому встречному с философскими антропологическими разговорами. Все отшатывались от него как от чумного, и если и слушали, то чтобы выпить "Трои", которая редко, но бывала в наличии у кандидата технических наук. А однажды он учудил – бросился с кулаками на Нобеля, крича:
– Сволочь ты! Сволочь я! Все мы трусы и сволочи!
Двое представителей нобелевского комитета сбили Берроуза с ног, попинали для острастки да и оставили себе лежать в опилке…
…Вот и Алексеев, услышав реплику о смерти Нобеля, подумал сначала, что его друг попросту спятил. О чем не замедлил ему сказать.
– Сам ты чокнулся! Пошли смотреть!
Оказалось, что Берроуз сказал правду.
Когда они пришли на место, Нобель был еще жив. Судьба нашла его у сортира, куда он направился в разгар рабочего дня. Нашла, ударив ножом в живот. Нобелевцы стояли и ждали в надежде, что перед смертью он откроет имя своего убийцы.
Нобель открыл глаза. Несколько пар ушей тотчас склонились к нему. И Нобель заговорил торопливо, сбивчиво, косноязыко:
– Да че ты, че ты, че ты, че ты… Случайно получилось, Верунчик. Он пришел ко мне, говорит: "Задница болит, геморрой, наверное, посмотри, ты же санинструктором был". Я хотел отказаться, а он уж штаны спустил… А тут ты заходишь… и подумала…
Алексеев посмотрел в глаза Нобеля, но в них давно уже было только безумие и страх, очень-очень давно.
– Сука! – неожиданно и со злостью выкрикнул Нобель.
А потом дернулся и затих вытягиваясь.
Мужики по-деловому осмотрели рану. Один из них, бывший десантник, сказал со знанием дела:
– Хороший удар, крученый: снизу вверх через живот в диафрагму и легкие. И пика ничего. Профессионально, короче, – подытожил он, глядя в сторону вышки.
На том и остановились. Политическое убийство.
Но вышка выдвигала другую версию. Бытовуха. Старшой, которому обычно наплевать было на внутренние дела пилорамы, сам провел дознание; в контору таскали человек десять, но, так и не найдя концов, плюнули и забыли. И мужики дружно решили: покрыли кого-то из своих.
Одни заботы на пилораме сменялись другими, и вскоре о Нобеле забыли, тем более что место его быстро занял один из "комитетчиков", сильный, хитрый и наглый мужик, которого все называли Бендер. Первое, что сделал Бендер, это присвоил себе все права на Верку.
События постепенно вошли в обычное русло, что позволило Алексееву вернуться к "Истории".