Сэм прав. Фильм заставил его осознать их мелкотравчатость донельзя остро. И пока они - щеки у них разгорелись, глаза чуть не выскакивают из орбит - накидываются на бутерброды с ветчиной, салями и языком, Сэм ну их поддевать.
- Рослин, - окликает он ее, - как там лампа, уже остыла или еще нет?
Рослин не отвечает: она поперхнулась пивом, лицо ее каменеет, и чтобы ее не подняли на смех, смеется первой.
- Пап, ну а нервничать-то чего? - спешит вмешаться Элинор.
Начинается обсуждение фильма. Интеллектуалы как-никак, они должны показать, что хоть и унизились до его уровня, понимают, что почем. Кто-то заговаривает об актерах, спор снова разгорается.
- Я отказываюсь понимать, - говорит Луиза, - почему, по-вашему, трудно определить, кто они. Порнографией, как правило, занимаются уголовники и проститутки.
- А вот и нет, рядовая проститутка на такое не пойдет, - не сдается Сэм. - Тут нужен особый склад личности.
- Для такого дела требуются эксгибиционисты, - говорит Элинор.
- Все упирается в экономику, - гнет свою линию Луиза.
- Интересно, что они чувствуют, эти девицы? - вопрошает Рослин. - Мне было их жаль.
- А мне хотелось бы быть оператором, - говорит Алан.
- А мне - Фрэнки, - меланхолически роняет Марвин.
Долго тянуться такой разговор не может. Шутки смолкают. Все едят. Когда же разговор снова завязывается, он переходит на другие темы. С каждым проглоченным куском возбуждение от фильма мало-помалу иссякает. Они судачат: перебирают, кто из холостяков на вчерашнем сборище за кем приударял, кто надрался, кого выворотило, кто что сморозил, кто ушел с чужой девушкой. Когда эти темы исчерпаны, кто-то упоминает пьесу, но ее никто не видел. И вот они уже заговорили о книгах, концертах, моноспектакле актера, с которым приятельствуют. Разговор, как и положено, проходит свой круг. Мужчины рассуждают о политике, женщины тем временем толкуют о модах, школах с передовыми методами обучения, обмениваются рецептами блюд. Сэму не по себе: он знает, что Элинор такое разделение рассердит, она будет обвинять мужчин в предвзятости, в глубинном презрении к женскому интеллекту.
- Но ты же присоединилась к ним, - обороняется Сэм. - Никто не заставлял тебя сидеть с ними.
- Я что, могла оставить их одних? - парирует его выпад Элинор.
- Пусть так, но почему женщины всегда сбиваются в кучку?
- А потому что мужчинам их разговоры не интересны.
Сэм вздыхает. Он говорил с подъемом, но на самом деле он заскучал. Люди они славные, приятные, думает он, но ужас до чего заурядные, и сколько же лет он провел среди таких вот людей, перебрасываясь плоскими шуточками, обмениваясь плоскими сплетнями, живя плоскими будничными интересами, в этом узком кругу, где каждый пестует другого самим фактом своего присутствия. Вот она - колыбель среднего класса, к такому выводу, как ни горько, приходит Сэм. Настроение у него испорчено. Все, что ни возьми, не дает удовлетворения.
Алан присоседился к женщинам. Он обожает потчевать друзей затейливыми блюдами своего приготовления, и сейчас он делится с Элинор рецептом оладушек с черникой. Марвин подсаживается к Сэму.
- Я вот что хотел тебе сказать, - говорит он. - История Алана мне кое о чем напомнила. На днях я встретил Джерри О’Шонесси.
- Где он сейчас?
Марвин отвечает не сразу.
- Сэм, я ошеломлен. Он на Бауэри. По всей видимости, спился.
- Он всегда был не дурак выпить, - говорит Сэм.
- Угу. - Марвин трещит костяшками пальцев. - В какое гнусное время мы живем, Сэм.
- По-видимому, такое же время переживала Россия после 1905 года, - говорит Сэм.
- Однако у нас революционной партии оно не породит.
- Нет, - говорит Сэм, - у нас оно ничего не породит.
Мысли его заняты Джерри О’Шонесси. Как он выглядел? Что говорил? Сэм расспрашивает Марвина, цокает языком: картина неутешительная. Он тоже ошеломлен. Придвигается поближе к Марвину: как-никак их многое связывает. Что ни говори, столько всего было прожито вместе. В тридцатые оба были членами Компартии, нынче обоим политика опостылела, и хотя оба все еще числят себя радикалами, прежний пыл угас, цель утеряна.
- Для меня Джерри был героем, - говорит Сэм.
- Для всех для нас, - говорит Марвин.
Легендарный Джерри О’Шонесси, думает Сэм. Партийный кумир прежних дней. Все они вышли из среднего класса, и герой из рабочих был им позарез необходим.
Должен сказать, у меня, в отличие от Сэма, Джерри О’Шонесси никогда особого восторга не вызывал. Я считал его показушником, донельзя самодовольным. Сэм же с его зажатостью, жаждой путешествий, приключений и романов не мог не преклоняться перед О’Шонесси. Во всяком случае, успехами Джерри Сэм восхищался.
Бедняга Джерри, скатился на дно - какой конец! А ведь чем только он не занимался. И охотничал на Аляске, и шоферил у гангстеров, и воевал в Иностранном легионе, и верховодил в профсоюзах. Нос перебит, подбородок в шрамах. Когда он рассказывал, как был моряком или воевал в Испании, стенографистки и швейники, радиожурналисты и актеры не у дел слушали его развесив уши, точно провозвестника новой романтики, и кровь у них кипела - так завораживали его революционные пророчества. Неслыханного обаяния человек. В ту пору его любовь к себе легко сходила за любовь к угнетенным массам.
- А я думал, он по-прежнему в партии, - говорил Сэм.
- Да нет, - говорит Марвин. - Помнится, его вышибли из партии пару лет назад. По-видимому, он тырил по мелочам партийные деньги, так, во всяком случае, говорили.
- Жаль, что он не стянул их кубышку. - В голосе Сэма горечь. - Сколько лет они его употребляли почем зря.
Марвин пожимает плечами.
- Еще надо определить, кто кого употреблял. - Усы его совсем обвисли. - Дай-ка я тебе расскажу о Сондерсоне. Вот он так и не вышел из партии. Самый передовой дантист в Нью-Йорке.
Оба смеются.
Пока Марвин повествует о Сондерсоне, мысли Сэма витают далеко. С тех пор как Сэм вышел из партии, он много чего прочел. И может много чего рассказать о концлагерях, тайной слежке, политических казнях, московских процессах, эксплуатации трудящихся в СССР, привилегиях бюрократии - все это его мучит. Из-за утраты страны, которую он никогда не видел, и неприятия страны, в которой живет, он впал в раздрай.
- Теперь видно, какой ужас эта наша партия, - вырывается у него.
Марвин кивает. Они пытаются уразуметь, почему между знакомыми им членами партии, попеременно то жалкими, то симпатичными, то неприятными людьми, мало чем от них отличающимися, и масштабной логикой истории, оборачивающейся бессчетными смертями, - такая пропасть.
- Все это шизофрения, - говорит Сэм. - Современная жизнь шизофренична.
Марвин согласен. Они не раз единодушно приходили к такому выводу и, хотя им самим наскучило их нытье, тем не менее они находят утешение в этих жалобах. Марвин спрашивает Сэма: не бросил ли он работу над романом, Сэм отвечает: "Временно". Ему не удается найти форму, объясняет он. Писать реалистический роман он не хочет: реальная жизнь уже не реалистична.
- Я сам не понимаю, в чем дело, - говорит Сэм. - Если честно, я, сдается мне, дурачу сам себя. Мне никогда не закончить роман. Я просто тешу себя мыслью, что когда-нибудь напишу что-нибудь стоящее.
И так они и сидят - в унынии дружеская поддержка необходима. Разговор иссяк. Алан и женщины тоже замолчали.
- Марвин, - спрашивает Луиза, - который час?
Все собрались уходить. И Сэму - ничего не попишешь - вместо того, чтобы подобраться к цели окольным путем, приходится идти напролом:
- Я что хотел спросить, - шепчет он Росману, - ты не против, если я задержу фильм на день-другой?
Марвин смотрит на него.
- О чем речь, Сэм, да ради Б-га. - Голос у него скорбный. - Я что, не понимаю. - И треплет Сэма по плечу в знак того, что передает ему право собственности. Они ощущают себя заговорщиками.
- Если тебе понадобится проектор… - предлагает Сэм.
- Да нет, - говорит Марвин. - Это мало что изменит.