Перечисляет она эти проблемы с непонятным подъемом, точно ожидает получить от них массу удовольствия. Можно подумать, она обед заказывает.
К Марвину Сэм привязан, Луизу на дух не переносит.
- Можно подумать, бедность - ее личное изобретение, - жалуется он Элинор.
Словоды ставят себя выше Росманов, но чем - заставь их сформулировать, убедительных доводов они не найдут. Я бы не сказал, что Сэм более начитан или более основательно информирован, чем Марвин или Алан, да, если на то пошло, и Луиза. Очевидно, дело вот в чем: в глубине души Сэм считает себя бунтарем, а какой бунтарь не мнит себя самобытным мыслителем. Элинор - она в свое время вела богемный образ жизни - воображает себя более тонкой натурой, чем их друзья: те-то после школы прямиком поступили в колледж и женились. Наиболее здраво такую позицию, пожалуй, сформулировала бы Луиза:
- Художники, писатели и вообще люди, относящиеся к творческой прослойке, полагают, что не принадлежат ни к какому классу - это неотъемлемая составляющая мироощущения людей таких профессий.
А вот что я могу со всей определенностью сказать об этой компании. Они отъявленные лицемеры. Они отмахали пол-Нью-Йорка, чтобы посмотреть порнографический фильм, и друг к другу ни малейшего интереса не испытывают. Женщины в ответ на реплики, в которых нет решительно ничего смешного, хихикают, как дети, когда их щекочут. Тем не менее они вознамерились - надо же соблюсти приличия - отвести какое-то время разговору. Мало того, разговору на серьезную тему. Рослин уже раз обронила:
- Чтобы я да смотрела такой фильм - дикость какая-то, - но ее слова оставляют без внимания.
Как раз сейчас Сэм ведет речь о ценностях. Должен заметить, что Сэм любит разглагольствовать, его хлебом не корми - дай только развить какую-нибудь мыслишку.
- Каковы наши ценности сегодня? - вопрошает он. - Если вдуматься, просто оторопь берет. Возьмем какого-нибудь смышленого, одаренного паренька, только что кончившего колледж.
- Моего младшего братишку, к примеру. - Марвин угрюм.
Он оглаживает костлявой рукой свои унылые усы, и этот жест отчего-то смешит - все равно, как если бы Марвин сказал: "О да, твои слова вызвали в моей памяти те испытания, тревоги и заботы, которые мне приходится переносить по милости моего небезызвестного братца".
- Ладно, возьмем его, - говорит Сэм. - Кем он хочет стать?
- Никем он не хочет стать, - говорит Марвин.
- То-то и оно. - Сэм кипятится. - Чем поступить на работу, эти ребятишки, лучшие из них, предпочитают бить баклуши.
- А двоюродный брат Алана, - говорит Рослин, - сказал, что ему предпочтительнее стать судомойкой, чем бизнесменом.
- Хорошо бы так, - вступает в разговор Элинор. - А мне кажется, что в наши дни все больше и больше конформистов.
Разгорается спор. Сэм и Элинор утверждают, что в стране царит истерия. Их оспаривает Алан Спербер, он говорит, что истерия - всего лишь отражение газетных заголовков; Луиза говорит, что определить уровень истерии невозможно: отсутствуют адекватные критерии; Марвин говорит, что он ничего не знает.
- Вы не отдаете себе отчета, какие победы одержал за этот период либерализм, - говорит Алан. - Взять хотя бы негров…
- И что, это помогло неграм лучше вписаться в общество? - взвивается Элинор.
Сэму удается вернуть разговор к заявленной им теме.
- Ценности молодежи сегодня, а под молодежью я подразумеваю ее сливки, ребят мыслящих, - это реакция на безразличие к кризису культуры. Отчаяние - вот что это такое. Они знают только, чего они не хотят.
- Это куда проще. - Алан благодушен.
- Ничего особо нездорового я тут не вижу, - говорит Сэм. - Самодовольство и ложные ценности прошлого нуждались в коррективах, но из-за этих коррективов возникли новые ложные ценности. - Сэм полагает, что эту мысль нужно подчеркнуть. - Новые ложные ценности, по-видимому, неизменно порождают ложные ценности.
- Определись с терминологией, - говорит Луиза, научный ум.
- Да нет, ты послушай, - говорит Сэм. - Они не против ничего не восстают, но и ничего не принимают. Сегодняшние ребятишки не хотят жениться, и…
Их прерывает Элинор.
- А чего, спрашивается, ради девчонке спешить с замужеством? Замужество помешает развитию ее личности.
Сэм пожимает плечами. Все говорят разом.
- Молодые избегают жениться, - повторяет Сэм, - и не жениться тоже избегают. Плывут себе по течению.
- С этой проблемой всем нам придется столкнуться лет этак через десять, когда наши дети подрастут, - говорит Алан, - хотя, мне кажется, ты, Сэм, несколько преувеличиваешь опасность.
- Моя дочь, - заявляет Марвин, - стесняется, что я дантист. Куда больше, чем я сам.
Все смеются.
Сэм рассказывает про свою стычку с младшей дочерью Кэрол Энн. Они повздорили, и она закрылась в своей комнате. Сэм пошел за ней, позвал ее через дверь.
- Никакого ответа, - говорит Сэм. - Позвал еще раз: "Кэрол Энн!" Я, сами понимаете, забеспокоился - уж очень она расстроилась, ну и говорю: "Кэрол Энн, ты же знаешь, я тебя люблю". И что, как вы думаете, она мне ответила?
- Что? - спрашивает Рослин.
- Она сказала: "Пап, ну а нервничать-то чего?"
И снова все смеются. Перешептываются: вот уж сказанула, так сказанула. В последовавшем молчании Рослин, подавшись вперед, пищит:
- Непременно попросите Алана рассказать замечательно интересную историю про человека, который увлекся йоги.
- Йогой, - поправляет Алан. - Да нет, она слишком длинная.
Компания наседает на него.
- Итак, - говорит Алан хорошо поставленным, адвокатским голосом, - я расскажу вам про одного моего друга, Кассиуса О’Шонесси.
- А не Джерри О’Шонесси? - спрашивает Сэм.
Алан не знает никакого Джерри О’Шонесси.
- Нет, нет, про Кассиуса О’Шонесси, - говорит он. - Исключительный тип. - Алан развалился в кресле, теребит галстук-бабочку.
Манера Алана друзьям привычна - рассказ он строит согласно всем требованиям жанра, тужась продемонстрировать светскость, остроумие, élan, по-видимому с кого-то скопированные. Сэм и Элинор ценят его как рассказчика, но их бесит его манера не говорить, а вещать.
- Можно подумать, он обращается к суду низшей инстанции, - заметила как-то Элинор. - Не выношу, когда со мной говорят свысока.
На самом деле Элинор бесит, что Алан, хоть вслух он этого и не говорит, считает, что его происхождение, положение в обществе и жизнь за пределами их компании вообще классом выше. И Элинор пользуется случаем, чтобы помешать Алану как следует развернуться, вставив: "А когда Алан закончит свой рассказ, мы посмотрим кино".
- Шш, - шипит Рослин.
- Кассиус окончил колледж задолго до меня, - говорит Алан, - но я познакомился с ним, как только поступил. Время от времени он заскакивал ко мне. Поразительный тип, другого такого не встречал. Небывалый путь прошел. Чего только не перепробовал.
- Как дивно рассказывает Алан, - пищит Рослин - она на нерве.
- Кассиус был во Франции с Дос-Пассосом и Каммингсом, его даже арестовали заодно с Э. Э. После войны он был в числе основателей дадаизма, одно время, как я понимаю, вводил Фицджеральда в высшее общество Лазурного Берега. Кого только он не знал, чем только не занимался. А ты знаешь, что еще до конца двадцатых он успел поуправлять делом своего отца, а затем уйти в монастырь? Считается, что он оказал влияние на Т.С. Элиота.
- Сегодня его назвали бы психопатом, - такое замечание отпускает Марвин.
- Кассиус называл себя великим дилетантом, - так отвечает на его замечание Алан, - хотя скорее он великий грешник в том смысле, который вкладывали в это понятие русские в девятнадцатом веке. Что бы ты сказал, если бы узнал, что это лишь начало его пути?
- К чему ты ведешь? - осведомляется Луиза.
- Не торопись, - говорит Алан, поднимая руку. Всем своим видом он, похоже, хочет показать, что, если слушателям не дано оценить его рассказ, продолжать он не намерен. - В монастыре Кассиус изучил Маркса. Он снял обет, порвал с церковью, стал коммунистом. В тридцатых занял видное положение в партии, ездил в Москву, участвовал во внутрипартийной борьбе. Вышел из партии он лишь во время московских процессов.
Преподносит свои рассказы Алан несколько по-женски. Он поглаживает себя, имена и названия городов произносит врастяжку, как бы намекая, что уж кому-кому, а ему и его слушателям подоплека ясна. История эта в изложении Алана чрезмерно затягивается. Достаточно и того, что человек, о котором Алан рассказывает, Кассиус О’Шонесси, последовательно становился троцкистом, анархистом, а - во время второй мировой войны - пацифистом, и тяготы ее перенес в тюремной камере.