* * *
заходят двое, еврей и немец.
- куда мы едем? - спрашиваю я.
они не отвечают, немец за рулем, он нарушает все правила движения, он выжимает газ до отказа, потом мы уже в горах, а он несется по самому краю дороги - там пропасть глубиной в две тысячи футов.
нехорошо, думаю я, умирать от руки другого человека.
мы подъезжаем к обсерватории, какая скука! похоже, оба страшно этому рады, еврей любит зоопарки, но уже вечер, и зоопарк закрыт, некоторые люди должны все время куда-то ходить.
- пойдем в кино!
- пойдем покатаемся на лодке!
- пойдем перепишемся!
- манал я все это, - всегда говорю я, - дайте мне просто здесь посидеть.
вот люди уже и не просят, они попросту сажают меня в машину, после чего меня ждет очередной скучный сюрприз.
короче, немец подбегает к зданию, между кирпичами на фасаде есть зазоры, немец начинает подниматься по кирпичам, вот он уже добрался до середины здания и висит над входом, боже, какая скука, думаю я. я жду, когда он либо упадет, либо слезет.
подходит учитель, с ним группа старшеклассников, они входят в здание, выстроившись в затылок друг другу, учитель поднимает голову и видит немца.
- это один из моих? - спрашивает он.
- нет, это один из моих, - говорю ему я. они гуськом шагают внутрь, немец спускается
вниз, мы входим в здание, за тридцать лет там ничего не изменилось, большой качающийся шар, который висит в яме на тросе, все смотрят, как качается шар.
боже, думаю я, какая скука.
потом я следую за немцем и евреем, которые ходят и нажимают кнопки, предметы покачиваются и немного смещаются, или возникает искровой разряд, половина штуковин сломана, и кнопки нажимать бесполезно, немец куда-то пропадает, я хожу с евреем, он отыскивает аппарат для записи подземных толчков.
- эй, Хэнк! - орет он.
- да.
- иди сюда! слушай, когда я досчитаю до трех, мы оба подпрыгиваем.
- ладно.
он весит двести, я - двести двадцать пять.
- раз, два, три!
мы подпрыгиваем, аппарат выводит несколько линий.
- раз, два, три!
мы подпрыгиваем.
- и еще разок! раз…
- к черту, - говорю я, - пойдем раздобудем чего-нибудь выпить!
я ухожу.
подходит немец.
- поехали отсюда, - предлагает он.
- конечно, - говорю я.
- одна сука мне отказала, - говорит немец, - это ужасно.
- не расстраивайся, - говорю я, - может, у нее все трусики засраны.
- но такие я и люблю.
- любишь их нюхать?
- конечно.
- тогда извини, вечерок для тебя не самый удачный.
подбегает еврей.
- поехали в аптеку Шваба! - орет он.
- ради бога, не надо, - говорю я, мы садимся в машину, и немец, естественно, вновь доказывает, что умеет возить нас рядом со смертью, потом мы уже не в горах.
все в Лос-Анджелесе этим занимаются: точно у них шило в жопе, носятся за тем, чего нет и в помине, в сущности, это страх перед самим собой, в сущности, это страх одиночества, я же испытываю страх перед толпой, толпой людей с шилом в жопе; людей, которые читают Нормана Мейлера, ходят на бейсбол, подстригают и поливают газоны и копаются с совочком в саду.
немец едет к Швабу, ему хочется нюхать.
* * *
на востоке есть один симфонический оркестр, дирижер преуспевает, исполняя то, что я бы назвал Темами для Новичков, именно эти музыкальные выжимки и доставляют удовольствие почти всем новичкам в области классической музыки, но человек, наделенный хотя бы минимальной восприимчивостью, не может слегка не прихворнуть после четвертого или пятого прослушивания этих пьесок для начинающих, и все-таки упомянутый оркестр неделю за неделей пичкает публику одним и тем же, а публика состоит из людей средних лет, и я понятия не имею, откуда они взялись и что препятствовало их умственному развитию, однако, прослушав эти упрощенные, общеизвестные и немного слащавые пьески, они, и вправду полагая, будто услыхали нечто новое, великое и глубокое, вскакивают с мест и орут: "БРАВО! БРАВО?" - то есть делают именно то, что, по слухам, положено делать, дирижер выходит вперед и отвешивает поклон за поклоном, а потом просит оркестр встать, непонятно только одно: знает дирижер о том, что он надувает публику, или он тоже умственно отсталый?
вот те произведения, которые особенно любит исполнять этот дирижер и которые я включил бы разве что в программу начальной музыкальной школы: "Парижская жизнь" Оффенбаха, "Болеро" Равеля, увертюра Россини "Сорока-воровка", сюита "Щелкунчик" Чайковского (упаси нас нечистый!), "Кармен" Визе или части из оной, "Мексиканский зал" Копленда, "Танец с треуголками" де Фальи, "Торжественный марш" Эдгара, "Рапсодия в голубых тонах" Гершвина (дважды упаси нас нечистый!), и еще многие другие, которые в данный момент просто не приходят мне в голову…
но дайте только упомянутым слушателям соприкоснуться с этой элементарной слащавостью, и они превратятся в безобидных полоумных макак.
а по дороге домой вы наблюдаете примерно такую сценку, старик лет пятидесяти двух, владелец трех мебельных магазинов, ощущающий в себе интеллект:
- ей-богу, надо отдать должное этому……, вот человек, который действительно разбирается в музыке! он действительно заставляет ее почувствовать!
жена:
- да, у меня всегда такой духовный подъем! кстати, где мы сегодня ужинаем - дома или в ресторане?
* * *
конечно, о вкусах не спорят, как и об отсутствии таковых, кому пизденка, а кому и ручная работенка, я не понимаю популярности Фолкнера, бейсбола, Боба Хоупа, Генри Миллера, Шекспира, Ибсена, пьес Чехова. Дж. Б. Шоу вызывает у меня непрерывную зевоту, и Толстой тоже. "Война и мир" - крупнейшая неудача со времен гоголевской "Шинели". о Мейлере я уже говорил. Боб Дилан, по-моему, явно переигрывает, тогда как Донован, кажется, наделен подлинным вкусом, я просто не понимаю, в боксе, профессиональном футболе, баскетболе, похоже, привлекает сила, ранний Хемингуэй был хорош. Дос был грубияном. Шервуд Андерсон весь неплох, ранний Сароян. теннис с оперой оставьте себе, новые автомобили - пропади они пропадом, колготки - брр! кольца, часики - брр! очень ранний Горький. Д. Г. Лоуренс - молодчина. Селин - какие сомнения! яичница - дерьмо. Арто - когда приходит в ярость. Гинзберг - иногда, борьба - что??? Джефферс - конечно, и так далее, и так далее, сами знаете, кто прав? разумеется, я. а как же иначе!
* * *
мальчишкой я ходил на так называемый авиационный праздник, там демонстрировали высший пилотаж, воздушные гонки, прыжки с парашютом, помню, особенно хорош был один трюкач, на крючке, у самой земли, вешали носовой платок, а он, очень низко пролетая на своем стареньком немецком "фоккере", подбирал крылом платок вместе с крючком, потом он делал "бочку", опускаясь почти до самой земли, он отлично управлял своим самолетом, но лучше всего были воздушные гонки - для детей, а может, и для всех прочих, - столько крушений! все самолеты были разной конфигурации и весьма странные с виду, ярко раскрашенные, и они падали, падали, падали, падали, это было страшно интересно, моего приятеля звали Фрэнк, ныне он заседает в одной из судебных инстанций.
- эй, Хэнк!
- что, Фрэнк?
- пойдем со мной, мы идем под трибуну.
- отсюда можно женщинам под платье заглядывать.
- да?
- ага, смотри!
- боже!
трибуна была сколочена из досок, и сквозь щели все было видно.
- эй, а на эту погляди!
- вот это да!
Фрэнк ходил туда-сюда.
- тсс! вон там!
я подошел.
- ага.
- смотри, смотри! я вижу мохнатку!
- где? где?
- да вот же, смотри, куда я смотрю!
мы стояли и смотрели на ту штуковину, мы смотрели на нее очень долго.
потом мы вышли оттуда и стали досматривать праздник.
за дело взялись парашютисты, они старались приземлиться поближе к кругу, нарисованному на земле, им это не очень-то удавалось, потом один малый прыгнул, а парашют у него раскрылся не полностью, в нем было немного воздуха, поэтому парень падал не так быстро, как падают без парашюта, и за ним можно было уследить, казалось, он дрыгает ногами и дергает руками за стропы, пытаясь их распутать, но у него не получалось.
- кто-нибудь может ему помочь? - спросил я.
Фрэнк не ответил, у него был фотоаппарат, и он делал снимки, многие снимали происходящее, кое у кого были даже кинокамеры.
человек приближался к земле, все еще пытаясь распутать стропы, когда он упал, видно было, как его отбросило от земли, его накрыл парашют, дальнейшие прыжки отменили, авиационный праздник почти подошел к концу.
это было нечто особенное, все эти крушения, парашютист и мохнатка.
домой мы ехали на велосипедах и всю дорогу только об этом и говорили.
жизнь представлялась стоящей штукой.