Как бы там ни было, сначала из дамского туалета вышла Мэри, а потом я. Меня заметил служитель станции "Стандард".
- Эй, старина, что ты делал в женском туалете?
- Ах, боже мой, старина! - Я изящно изогнул запястье. - И ты пофлиртовать решил, старый пердун? - Я удалился, покачивая бедрами. Похоже, он на это купился. Недели две я не мог успокоиться, а потом об этом забыл…
По-моему, я об этом забыл. Так или иначе, наркота шла неплохо. Бобби глотал все подряд. Я даже продал ему парочку противозачаточных пилюль. Он и их проглотил.
- Отличная вещь, старина. Достань мне еще, а?
Но самым странным из всех был Пулон. Он попросту сидел в кресле у окна и никогда не шевелился. В столовую он никогда не ходил. Никто не видел, как он ест. Шли недели. Пулон сидел себе в кресле. Он явно был из психов, которые не от мира сего, - из тех, кто ни с кем не разговаривает, даже с психиатрами. Психиатры стояли и говорили с Пулоном. Как только они не пытались его разговорить: и кивали, и курили, и хохотали. Со всеми больными не от мира сего, кроме Пулона, я прекрасно находил общий язык. Психиатры нас спрашивали: "Как вам удается прошибить их, ребята?"
И тогда мы оба смотрели на них и ничего не отвечали. Зато Пулон умел разговаривать с людьми, которые молчали уже двадцать лет. Он заставлял их отвечать на вопросы и рассказывать ему всякие истории. Пулон был очень чудной. Он был одним из тех незаурядных людей, которые даже в смертный час не раскрывают своих секретов, - быть может, потому он себя так и вел. Только у последних болванов всегда наготове полные мешки советов и ответов на все вопросы.
- Слушай, Пулон, - сказал я, - ты никогда не ешь. Я ни разу не видел, чтобы ты принимал пищу. Как же тебе удается оставаться в живых?
- Хи-хи-хи-хи-хи. Хи-хи-хи-хи-хи.
Чтобы иметь возможность выходить из отделения, перемещаться по больнице, я сам вызывался на специальные работы. Я был чем-то похож на Бобби, только не закатывал брюки и не насвистывал фальшивую обработку "Кармен" Бизе. У меня был комплекс самоубийства, сопряженный с приступами глубокой депрессии, я терпеть не мог скопища людей и совершенно не выносил ожидания и длинных очередей. А общество нынче как раз и распадается на длинные очереди, ждущие неизвестно чего. Я пытался покончить с собой, открыв газ, но ничего не вышло. Однако мучила меня и еще одна проблема. Моя проблема заключалась во вставании с постели. Я терпеть не мог вылезать из постели когда бы то ни было. Людям я обычно говорил: "Два величайших изобретения человечества - это кровать и атомная бомба. Первое дает возможность ни в чем не участвовать, а второе лишает возможности в чем-то участвовать". Они считали меня сумасшедшим. Детские игры - вот во что играют все люди; детские игры. Они проходят, путь от пизды до могилы, даже не заподозрив об ужасах жизни.
Да, я терпеть не мог вылезать по утрам из постели. Это означало, что надо начинать жизнь по новой, а после того, как всю ночь пролежишь в постели, возникает некое особое чувство уединения, от которого очень трудно отказаться. Я всегда был нелюдимом. Простите, кажется, я слегка не в своем уме, но я хочу сказать, что, будь у меня всегда под рукой соблазнительный кусочек жопы, я бы не очень расстроился, если бы перемерли все люди на свете. Знаю, знаю, это нехорошо. Но огорчился бы я не больше, чем какая-нибудь улитка; в конце концов, это были те люди, которые сделали меня несчастным.
Каждое утро повторялось одно и то же:
- Буковски, подъем!
- Чего-о-о?
- Сказано тебе, Буковски, подъем!
- А-а?
- Не "а-а", а вставай! Выметайся из постели, урод!
- Хррр… иди отъеби свою сестренку…
- Сейчас приведу доктора Блейсингема.
- И его отъеби.
И тут ко мне семенил Блейсингем - взволнованный, слегка раздраженный, - между прочим, у себя в кабинете он ебал пальчиком одну из сестер-студенток, которая мечтала о замужестве и каникулах на Французской Ривьере… со старым недоумком, не способным даже надрочить себе болт. С доктором Блейсингемом. Паразитирующим на фондах округа. Ловкачом и дерьмом. Удивляюсь, как его до сих пор не избрали президентом Соединенных Штатов. Наверно, его просто ни разу не видели: он был слишком занят пальцовкой и сюсюканьем над сестриными штанишками…
- Ну ладно, Буковски, ПОДЪЕМ!
- Там же нечего делать. Там абсолютно нечего делать. Вы что, не понимаете?
- Вставайте. Иначе лишитесь всех своих привилегий.
- Ну и черт с ними. Это все равно что лишиться презерватива, когда некого ебать.
- Ну хорошо, ублюдок… Я, доктор Блейсингем, считаю до трех… Итак, начали… Раз… Два…
Я вскочил.
- Человек - жертва окружения, которое отказывается понять его душу.
- Душу вы утратили еще в детском саду, Буковски. А теперь умывайтесь и готовьтесь к завтраку.
В конце концов мне поручили доить коров, и по этой причине пришлось встать раньше всех. Однако дергать коров за вымя было даже приятно. К тому же в то утро я договорился встретиться с Мэри на скотном дворе. Кругом солома. Это было бы чудесно, чудесно. Я дергал за вымя, когда из-за коровьего бока появилась Мэри.
- Давай потрахаемся, Питон.
Она звала меня Питоном. Я понятия не имел почему. Может, она принимает меня за Пулона? - думал я. Однако от раздумий человеку никакого проку. Одни неприятности.
Короче, мы поднялись на сеновал, разделись; оба были голенькие, как стриженые овечки, и дрожали мелкой дрожью, а чистая жесткая солома впивалась в нас, точно множество ледорубов. Черт подери, ведь именно об этом писали в старых романах, ей-богу, мы добились наконец своего!
Я засадил ей. Это было великолепно. Но только я как следует разогнался, как вдруг мне почудилось, что в коровник вломилась вся итальянская армия…
- ЭЙ! ПРЕКРАТИ! ПРЕКРАТИ! ОТПУСТИ ЭТУ ЖЕНЩИНУ!
- СЛЕЗАЙ НЕМЕДЛЕННО!
- ВЫНИМАЙ ЧТО ЗАСУНУЛ!
Компания санитаров, все прекрасные парни, большинство - гомосексуалисты, черт возьми, я ничего против них не имел, и все же - смотрите-ка, они уже поднимались по лестнице…
- БОЛЬШЕ НИ ОДНОГО ДВИЖЕНИЯ, СКОТИНА!
- ТОЛЬКО ПОПРОБУЙ КОНЧИТЬ, СРАЗУ ПРОСТИШЬСЯ С ЯЙЦАМИ!
Я прибавил темпа, но все было без толку. Их оказалось четверо. Они стащили меня с нее и перевернули на спину.
- БОЖЕ МИЛОСТИВЫЙ, ТОЛЬКО ПОСМОТРИТЕ НА ЭТУ ШТУКОВИНУ!
- ДА ОН ЖЕ ЛИЛОВЫЙ, КАК ИРИС, И В ПОЛОВИНУ РУКИ ДЛИНОЙ! ПУЛЬСИРУЮЩИЙ, ГИГАНТСКИЙ, СТРАШНЫЙ!
- ДАВАЙ, ЧТО ЛИ?
- Мы можем потерять работу.
- Сдается мне, дело того стоит.
И тут вошел доктор Блейсингем. Что и положило конец их сомнениям.
- Что здесь происходит? - спросил он.
- Этот человек у нас под контролем, доктор.
- А женщина?
- Женщина?
- Да, женщина.
- А-а… она совсем не в своем уме.
- Ну ладно, впихните их в одежду - и ко мне в кабинет. По одному. Сначала женщину!
Меня заставили ждать снаружи, у дверей личной блейсингемовской кельи. Я сидел на жесткой скамейке между двумя санитарами и попеременно листал то "Атлантик мансли", то "Ридерс дайджест". Это была настоящая пытка, я чувствовал себя так, как будто умирал от жажды в пустыне, а мне предлагали на выбор присосаться к высохшей губке или проглотить десяток песчинок…
Сдается мне, добрый доктор хорошенько выпорол Мэри своим язычком.
Потом они наконец вывели из кабинета Мэри и втолкнули туда меня. Блейсингем был, похоже, весьма задет происшедшим. Он сказал мне, что уже несколько дней наблюдает за мной в полевой бинокль. Я был под подозрением уже не одну неделю. Две загадочные беременности. Я сказал доктору, что лишение человека половой жизни - не самый полезный способ помочь обрести здравый рассудок. Он возразил, что сексуальную энергию можно перемещать вверх по спинному мозгу и преобразовывать для достижения других, более приятных целей. Я сказал ему, что верю в такую возможность, если это делается добровольно, но если это делается по принуждению, спинному мозгу попросту ни черта не захочется перемещать энергию для других, более приятных целей.
Короче, на том все и кончилось, я на две недели лишился своих привилегий. Но я еще надеюсь когда-нибудь, до того как покончить счеты с жизнью, потрахаться разок в соломе. Беспардонно прервав меня на самом интересном месте, по крайней мере, один разок они мне задолжали.
Глаза как небо
недавно ко мне заходила Дороти Хил и. я страдал с похмелья и зарос пятидневной щетиной, я уже и думать забыл об этом визите, но как-то вечером, за мирным пивом, ее имя всплыло опять, в разговоре с одним молодым человеком я упомянул о том, что она у меня была.
- зачем она к тебе приходила? - спросил он.
- не знаю.
- что она сказала?
- этого я не помню, помню только ее красивое синее платье и прекрасные, лучистые глаза.
- ты не помнишь, что она говорила?
- ни слова.
- а ты ее оформил?
- конечно нет. Дороти приходится осторожничать насчет того, с кем ложиться в койку, сам подумай, какая дурная слава ее ждет, переспи она с агентом ФБР или владельцем сети обувных магазинов.
- сдается мне, любовники Джеки Кеннеди отбираются не менее тщательно.
- конечно, престиж, с Полом Красснером она наверняка в койку не ляжет.
- хотел бы я там оказаться, случись такое и в самом деле.
- зачем? подбирать полотенца?
- подбирать ошметки.
а у Дороти Хили такие красивые, лучистые, голубые глаза…