- И?..
- Выложил все кусочки по периметру. Внешние края.
- Уже? Ну, Джон, это здорово! По опыту знаю, что теперь дело с головоломкой, считай, наполовину сделано.
- С картинкой-головоломкой.
- Что?
- С картинкой-головоломкой. Помните? Головоломки бывают разные.
- Да, Джон, по опыту знаю, что дело наполовину сделано. В поэзии точно так же. Навряд ли вам известно, что я выпустил томик стихов?
- Нет, первый раз слышу. Поэзию я мало читаю.
- Юношеские стихи, типично юношеские стихи. Тонюсенький томик.
- Надо же.
- Как, в сущности, выразился Сирил Коннолли, в каждом толстом глупце скрыт тоненький, рвущийся на волю томик.
- Простите, не понял.
- А, не важно, не важно. Многим, однако, это понятно. Словом, то были рифмованные вирши, боюсь, дрянные, я в них не заглядывал много лет. Слава богу, сие издание почило в бозе. Для подающего надежды нет худшего врага, чем успех, как заметил тот же Сирил Коннолли. Прекрасно помню, однако, что начинал я неизменно с рифм - как вы начали картинку-головоломку с ровных краев. Вот и вся суть моей речи. Ничего особенного.
- Я бы с удовольствием их почитал. Ваши стихи то есть.
- Да нет, не почитали бы и не почитаете. Нам есть на что потратить ваше время с куда большим толком. К примеру, на работу над моей книгой. Не заняться ли ею? Утро-то уж почти прошло.
* * *
- Я опять весь в поту. Сколько времени мы корпим?
- Сейчас посмотрим. Уже почти половина шестого, а начали мы в двенадцать, сразу после того, как пробило полдень. Час ушел на обед и где-то минут тридцать на кофе. Всего, стало быть, чистых четыре часа.
- Только четыре? Мало, очень мало. Да что уж теперь. Прочтите-ка мне все сначала. А потом мы выпьем по стаканчику виски и расслабимся.
- Прочесть то, что мы сделали сегодня?
- Да, только сегодняшнюю порцию.
- Вы удобно сидите?
- Читайте, пожалуйста.
- "Давайте рассмотрим случай Рембрандта ван Рейна. Этот человек, чей последний автопортрет висит в Национальной галерее, - художник на закате своего земного существования, старый и некрасивый, но при этом спокойный и исполненный достоинства; он сидит положив руки на колени ладонями вверх, словно говоря зрителю: прими меня таким, каков я есть, каким я стал в старости; так вот, человек сей смотрит на нас с полотна теми же глазами, которыми он, художник, смотрел на это полотно триста лет тому назад. Всего четыре месяца отделяют его от смерти - или, вернее было бы сказать, от бессмертия. Его глаза, однако, - а мы чувствуем, что к этим глазам не подобает подходить слишком близко, как если бы перед нами был реальный человек, - его глаза и составляют главное в этой картине, ради них она и писалась. Ибо это не столько автопортрет, сколько исследование глаз, исследование тех глаз, которые первыми видели то, что видим сейчас мы, и которые, кажется, пристально смотрят на нас, разглядывающих их, и устанавливают с нами зрительный контакт через пропасть в три столетия.
С нами, говорю я. Но ведь у меня же нет глаз, мне нечем разглядывать глаза Рембрандта. Я не могу установить зрительный контакт с ним или с кем-либо еще в целом мире. Тем не менее я по-прежнему "вижу" эти его глаза, даже при том что я не видел самого портрета уже несколько лет. Я вижу их так называемым внутренним оком, которое, пройдя через все испытания и муки, выпавшие мне в последние годы, осталось невредимым. Нет уже глаз Рембрандта; и моих тоже нет. Однако две пары призрачных глаз, его и моих, продолжают поддерживать контакт, его - благодаря изображению на полотне, мои - благодаря памяти.
Теперь давайте вообразим себе его "Автопортрет в шестьдесят три года" в виде разложенной на скатерти картинки-головоломки. Нет, к чему напрягать воображение? Ведь такая головоломка существует. Продается в сувенирном магазине Национальной галереи. Но представьте себе ее целиком, кроме тех нескольких кусочков, не более трех-четырех, которые и составили бы глаза Рембрандта. Что же окажется перед нами? Общий вид человеческой головы и торса. Или, скорее, обычная, с ровными краями, прямоугольная, так сказать, карта этого вида. А в центре - пространство скатертной ткани, извилисто, как всегда в головоломках, очерченное, с прихотливо изогнутыми краями, словно причудливой формы бассейн какой-нибудь голливудской звезды; именно это пространство и занимали бы глаза".
- Ну? Чего же вы ждете?
- Это все.
- Все? Все, что мы сделали?
- К сожалению, да. Не так уж и плохо, в наших-то обстоятельствах. Я только что подсчитал количество слов. Триста семьдесят.
- Гм.
- Можем тут же продолжить.
- Нет. Нет, пока хватит. Но меня вот что интересует. Есть в этом какой-то смысл?
- По-моему, есть, и немалый.
- Спасибо на добром слове, Джон, но я не могу отделаться от мысли, что все это - одна сплошная болтология. А вот если бы я посмотрел собственными глазами, то мог бы судить сам.
- На картину?
- Да на текст!
- А-а.
- Все это словоблудие про внутреннее зрение… Внутреннее око? Чушь собачья, и больше ничего!
Ох-хо-хо. Ну да ладно. Утро вечера мудренее, как говаривал кто-то.
* * *
- Осторожно, тарелка очень горячая.
- Ну, Джон, что бы это ни было, я уже могу со всей определенностью сказать: тут стряпня совсем не à la варево доброй миссис Килбрайд.
- Итак, по принципу циферблата: фазан - ровно в полдень, жареный картофель - в три, фасоль - в семь.
- М-м-м. Какой восхитительный аромат! Хотя фраза "Фазан ровно в полдень" очень напоминает название какой-нибудь жуткой, но ловко сварганенной пьесы Раттигана или Н. Ч. Хантера. А соуса тут, случайно, нет?
- Есть, а как же! Соус - постойте… Я знаю, вы хотите, чтобы я не вдавался в подробности, но все же должен сказать, что соус - на позиции десять часов десять минут.
- Десять десять, да? А вы знаете, что это за время?
- Что-что? Я, кстати, наливаю вам вина. "Шамболь-Мюзиньи" тысяча девятьсот девяностого года.
- Простите, не понял.
- Я про вино. Так вы говорили?
- Говорил? О чем?
- Десять десять.
- А, да. Именно это время всегда показывают на рекламе наручные часы. Неизменно.
- Правда?
- Видите ли, это создает впечатление, что циферблат "улыбается". И тем придает часам дополнительную привлекательность в глазах потенциального покупателя. Так это принято объяснять.
- Ну да? И откуда вы все это знаете?
Пол? Вам что-нибудь…
- Блокнот ваш на столе?
- Конечно. А что? Пришла в голову какая-то мысль?
- Да, насчет циферблата. Десять десять. Похоже на физиономию слепца, улавливаете? Помните, что я вам говорил? Про то, что слепой вынужден стать самым терпимым человеком на свете? И улыбаться, вечно улыбаться; на его физиономии всегда десять десять, как на рекламном циферблате, - так ему легче… м-м-м… снискать расположение тех… тех своих знакомых, на чью помощь ему только и придется рассчитывать в трудную минуту. Запишите-ка это, пожалуйста.
- Готово.
- Спасибо. Как вам кажется, неплохо получилось? Сдается мне, я даже знаю, куда это вставить.
Джон, вы улыбаетесь.
- Извините, просто вы так произнесли "Сдается мне, я даже знаю, куда это вставить" - почти на грани непристойности.
- А, да-да, понятно.
- Но вы и вправду не перестаете меня поражать. Прямо как Шерлок Холмс. Каждый раз застаете меня врасплох.
- Знаете, Джон, мне, наверное, не следовало бы раскрывать вам все мои секреты, но вынужден вас все же разуверить: ничего сверхъестественного тут нет. Улыбаясь, вы морщите губы и прицокиваете языком - очень тихо, еле слышно, но все же уловимо - и при этом еще своеобразно фыркаете носом. Слепой ведь не упускает ничего. Я действительно могу расслышать, как вы улыбаетесь.
- Просто страшно подумать.
- Так ведь все зависит от того, чему вы улыбаетесь, верно? Ну вот, вы уж меня простите, но я увлекся нашей бессвязной болтовней, и теперь вам придется заново рассказать мне, что где у меня на тарелке.
- Полдень - фазан. Три часа - картофель. Семь - фасоль. И десять десять - соус.
- Благодарю вас. Кстати, какой роскошный запах у вашего лосьона после бритья.
- "Джаз". Сен-Лоран. Надеюсь, не слишком бьет в нос?
- Ничуть. Запах, я бы сказал, сдержанно-пикантный. Возможно, очередная безвкусная бурда, изготовляемая миссис Килбрайд, и не выдержала бы такого ароматического удара, но это… Ну, Джон, поздравляю, фазан восхитителен, совершенно восхитителен.
- Приятно слышать. Правда приятно. Ведь я давным-давно не готовил для двоих.
- Вы уже говорили. Но…
- Да?
- Почему, Джон?
- Что почему?
- Почему вы давно не готовили для двоих?
- Вы же знаете почему. Я живу один.
- Но я об этом и спрашиваю. Почему вы живете один?