– Я, мамочка, для них всех суржик. А то и стопроцентный еврей, у иудеев по матери все судят. Меня тут в отдел кадров вызвали. Подумал: зачем, может, уволить собрались, а они бумагу подсунули подписать о неразглашении государственных тайн. Ты не знаешь, какие у меня тайны можно выведать? Большой секрет об устройстве автоматической печки для выпечки пончиков, венгерского производства. Такая херня. Во всех журналах ещё лет тридцать назад о ней было напечатано. А они все равно заставляли подписать, чтобы я на пять, а то и десять лет стал невыездным. Ну, не идиотизм?
– Вовчик, дура я, ничего не понимаю.
– Что здесь не понимать? Боятся, как бы все евреи из этого рая свободных народов, свободной страны, где так вольно дышит человек, не сбежали. Подавать же заявление на выезд сейчас можно. Другое дело, выпустят ли, вот такими бумажками и стараются попридержать. Если все рванут отсюда – кому польза?
– Вовчик, так ты что, со своей "учёной" тоже решил туда? – на лице Дорки застыл ужас. – Вот оно что, теперь я поняла, какого черта ты ей понадобился. А меня здесь как собаку бросите. Да я всё равно никуда бы не поехала. Здесь пусть хоть на свалку выбросят. Здесь наша земля, за нее твой отец голову сложил, все мы тут родились, тут и помрём. Ждать недолго осталось.
– Мама! Никуда мы не собираемся, тем более тётя Надя. Она могла ещё во время войны уехать, корни-то у нее немецкие. А Наденька моя, знаешь, серьёзно заболела. Вчера ночью на "скорой" в Еврейскую отвезли.
– А что с ней? – Дорка с трудом доковыляла до своей кровати. – Уж не собирается ли она тебе ещё наследника на шею повесить?
– Сколько же, мама, в тебе злобы и ко мне и к моей жене. Можешь успокоиться, выкидыш у неё случился. Дай бог самой выкарабкаться. Я пошёл, мне на работу ещё надо и к ней в больницу.
Дорка, лёжа в кровати, долго не могла уснуть, проклиная все на свете. Невестка-то хороша, вон чего удумала – её Вовчика дытынкой намертво к себе привязать. Но бог не фраер, всё видит, не дал ей родить. Забрал дитя. Жалко, конечно, "учёную", невезучая баба, но её сын ещё так молод, будут у него ещё свои дети. А ей куда под пятьдесят лет рожать? Правда, после войны и позже рожали, так то было после войны. А теперь-то зачем?
Дни опять потекли для Дорки какой-то пустой чередой. Вроде клятый инсульт немного отступил. Речь наладилась, руку и ногу отпустило, шкандыбать можно. Нет худа без добра, дорабатывать до пенсии не надо. По инвалидности спровадили. Не надо теперь чуть свет вставать, куда-то бежать, валяйся в постели сколько хочешь, как барыня. Вовчик еще реже появлялся, а как придем орёт не своим голосом, чтобы она его Владом называла и забыла это пришибленное имя Вовчик.
Одна Ниночка по-прежнему за ней ухаживала. Что-то не везёт девчонке. С каким-то хлопцем повстречалась, и он её бросил. У говаривала Дорка, что может прижать этого паскуна, раз обрюхатил, так женись, а то дотянули, что аборт поздно делать. Теперь рожать придётся. Ох, и крыла Дорка его матом, каких только проклятий на его голову не сыпалось. Ниночка её успокаивала: мол, парень не виноват, к нему никаких претензий нет, но Дорка стояла на своем, не могла угомониться: засранец и падаль.
А Ниночка просто расцвела. Редко когда женщину такое положение украшает, а она, глупенькая, нарадоваться на свой маленький животик не могла, вся светилась от счастья. С собственной матерью и сестрой совсем чужими стали. Судом Валька разделила лицевые счета на комнаты и обменяла свою поближе к старшей дочери Ленке. Ниночка, навестив Дорку убегала к себе и только на последнем месяце стала ночевать у Дорки. Обеим женщинам вместе было хорошо и тепло. В тот день Дорка, опираясь на палку, потопала на базар. Не спеша скупилась, поторговалась от души и возвращалась домой, таща на шее корзинку. В дверях квартиры столкнулась с соседкой Наташкой.
– Твою шлюшку подзаборную в родилку увезли. Дорка не выдержала:
– А ты бы хотела родить, что только ни делаешь, да бог такой сучке дитёв не даёт. Тебя, курву, весь город как облупленную знает. На халяву всем без разбору подставляешься. Так никто и не хочет, даже без денег, хоть приплачивай сама.
Наташка побледнела:
– Ну, падла жидовская, сама напросилась. Попомнишь меня со своим жидёнышем.
И понеслась прочь, как угорелая. Дорка крикнула ей вслед:
– Сама падла вонючая. А Вовчик у меня русский, бабушка его дворянкой была, не вам, "коммунистическим субботникам", чета.
Владимир Ерёмин с утра был в хорошем настроении. Все проблемы со здоровьем жены остались позади. Ушли в небытие и разногласия, обиды. На денька выплакала все слёзы, прося у мужа прощения за свой поступок. Решили уже даже официально пожениться. На работе всё ладилось, сдавали объекты один за другим без проблем. На полученную премию слетали в Москву в отпуск, походили по театрам. Столько всего нового и интересного увидели. Вернулись, полные впечатлений. Сообщение Дорки, что Ниночка родила мальчика от какого-то негодяя, который обманул бедную девушку, нисколько не тронуло Влада. Он только сказал: не хотела бы рожать, сделала бы аборт, как другие бабы. Проблема-то в чем?
Дорку всю передернуло.
– Так любит этого паразита. На него можно же было найти управу. Мы где живем? В советской стране или нет? Как ей теперь одной вытянуть дитя? Валька проклятая от своей младшей совсем отвернулась, только с Ленкой носится. Я-то знаю, каково одной жилы тянуть!
Она присела на диван, накапала себе валерьянки, выпила и, улыбнувшись, продолжала:
– Я ей помогаю, сижу с маленьким. Так грудь сосёт, только подавай! Такой хорошенький, прямо как ты в детстве. Просто копия, надо же такое. Все маленькие хорошенькие, только когда вырастают, одна возня и мучения с ними. А Ниночку, тебе скажу, после родов не узнать, красавица и такая мать, поискать такую ещё надо. Трудно ей материально, и люди к одиночкам плох о относятся, но она не обращает внимания, сыночка своего любит, как я тебя. – Увидев, что сыну неприятны её излияния, Дорка вздохнула: – Ладно, сам-то ты как, здоров?
– Да вроде всё в порядке, только, мам, я тебе деньжат в этом месяце подбросить не смогу. Протранжирили всё в Москве. Москва деньги любит.
– Мне не привыкать, – Дорка махнула рукой, – я теперь с Ниночкой столуюсь, как-нибудь выкрутимся. Правда, сейчас её нет, на всё лето укатила в пионерский лагерь, направили от работы. И маленького Витеньку с собой забрала, разрешили. Хорошо там им за городом, и воздух, и море, и на полном пансионе. А я так по малышу скучаю, ты не представляешь.
Дорка с укоризной посмотрела на сына и только вздыхала. Эти вздохи приводили Влада в бешенство. Скорее отсюда на у лицу, не слышать эти вечные упреки, глотнуть свежего воздуха. Чего-чего, а воздуха в комнате Дорки хватало, постоянно гулял сквозняк, и днём и ночью в любую погоду все форточки у неё всегда были настежь. И рамы она никогда не заклеивала, занавески не задёргивала. За войну насиделась за наглухо закрытыми окнами и дверьми, да ещё в дымоходе, который так и не снесла за ненадобностью. Пусть уж будет, спаситель наш, как кладовка удобная. А уж о чистоте и говорить нечего. Будто заведённая, как часы-ходики, она всё время тёрла и тёрла своими тряпочками мебель, пол, выискивала каждую пылинку и старательно смахивала ее. Была ещё одна причина, из-за которой Влад не ночевал у матери ни под каким предлогом. Наташка с её непредсказуемым поведением. Он панически боялся ее. И встречи с Ниной избегал, того своего жалкого состояния стеснялся, их не совсем дружеских отношений…
Внутренне Влада Ерёмина подгрызала совесть. Его угнетало, ему было неудобно перед матерью, она больна, а он молод, здоров, живёт с любимой женщиной, ему нравится работа. Жизнь пролетает весело, в разных компаниях, на вечерах. А Дорка совсем брошенная. Даже на собственный день рождения её не пригласил. Отметили в ресторане с друзьями; когда выпили за родителей, он посмотрел на жену. Наденька погладила его по руке: как бы твоя Дорка вписалась в нашу компанию? Ты представляешь? Завтра купишь тортик и навестишь её. Так тортиками и откупался. А сегодня даже и конфетки не принёс, чаю с матерью не выпил, только нахвастался, как клёво было с Наденькой в Москве – и был таков.
Арест
Дорка сидела с маленьким Витенькой во дворе под сбросившей уже листья акацией. Малыш палочкой рисовал на земле какие-то чёрточки, оборачиваясь к Дорке, с радостью кричал: баба тють, баба тють! Дорка делала вид, что ей рисунок очень нравится, и, улыбаясь, отвечала малышу, всплеснув руками: ой, как красиво, какой ты молодец! Рисуй дальше, Вовчик… Витенька. Её так и тянуло назвать его Вовчиком. Осеннее солнышко в полдень хорошо прогревало её спину, затянутую в старый шерстяной платок, подаренный девочками из магазина. Ещё полчасика погуляем и пойдём обедать и отдыхать. Моему сыночку в детстве солнышка не досталось. Только тёмная печка, да и потом, когда все матери гуляли после войны со своими детьми, Дорка не могла позволить себе такой роскоши. Зато сейчас она наслаждалась общением с этой крох ой. Пусть не свой, чужой, соседский, но любила она его, как родного. Иногда, прижав Витеньку к своей груди, плакала, так сердце щемило, один бог знает Бедная Ниночка, при живой матери и других родственниках сирота. Дорка теперь днём у себя в комнате почти не бывала, все больше во дворе у песочницы или на скамейке рядом с клумбой. Телефон по-прежнему звонил без умолку разрываясь на части. И черт с ним. Возмущаться начали другие соседи, Дорка не реагировала: я навоевалась, сейчас вы воюйте с ними сами.
Дорка даже внимания не обратила, как во двор зашли двое в штатском и прошли в её парадную, а следом ещё двое в милицейской форме. В окне кухни показалась соседка, она пальцем указывала на нее. Почти тут же на улицу выскочил один в сером строгом костюме, чеканя каждое слово, спросил: