Алдан принял слова старика за старческую прихоть.
– На чем мы с тобой остановились?
– На том, аксакал, что вы хотели у нас у молодых поучиться. Вы по-прежнему так считаете?
– Да, Алдан, как не печально осознавать, но это так. Вы больше знаете, чем мы.
– Я не согласен. За вашей спиной, годы, опыт, знание жизни.
– Какой жизни? Эти мозоли, – старик протянул руки ладонями вверх, так, чтобы он увидел его старческие мозоли. И еще разгоряченней продолжил, – что они могли дать мне для ума? Разве что сознание моей ничтожности.
– Зачем вы так, аксакал?
– Я знаю, что говорю. Все, что знал до этого, все, что слышал, все чему верил, оказалось полуправдой, а то и вовсе ложью. Оказалось, что мы жили в одной большой полуправде. Из честных людей делали врагов народа, и мы верили. Мы работали, пахали, а вокруг возникали все новые и новые враги. Их находили везде, чуть ли не в каждом селении. Мы верили, да и как было не верить. Мы боялись, да и как было не бояться. Народ должен всегда кого-то бояться, чего-то бояться. Кто сказал такие жестокие, бездушные и страшные по своей сути слова?
И сейчас кое от кого это слышишь – кто от небольшого ума, от незнания говорит, кто действительно осознанно желает этого. Скотину у народа поотбирали. А что взамен Голощекин народу дал? – Колхозы. Сколько жизней забрал джут и голод начала тридцатых? Не сосчитать. Похоронить по-человечески не могли. Дороги, аулы были усыпаны умершими. Страшное, страшное время, сынок, было. Без войны, в мирное время смерть миллионы жизней забрала. Выжил тот, кто был живуч. Нас было двенадцать в семье, а сколько осталось – четверо, и это был лучший исход.
Старик на время замолчал, задумался. Затем продолжил разговор:
– Сейчас, правда, жизнь намного изменилась, куда лучше живем. Говорят, даже о чем хочешь вслух говорить можно, Хрущеву спасибо. Раньше тоже говорили, но только каждый сам с собой разговор позволял. Да, все по-другому стало. Соли сколько хочешь, и хлебом наедаться стали, и деньги в глаза увидели.
– Ну вот, аксакал, значит, стоило жить? – удачно вставил Алдан.
– Жить то всегда стоит. Да душа растоптана, больная у меня душа. Нет ей выздоровления. Тебе не понять этого, не был в моей шкуре. Все переменилось. Где мои идеалы? В кого верить? И стоит ли в кого-то верить, кому-то верить? А вдруг снова все растопчут? В моей жизни это было не раз, – и уже, как бы разговаривая с самим собой, старик продолжал, – мы всю жизнь за кем-то шли, кому-то верили. Оказалась напрасной эта вера. А кто виноват? Я виноват, что верил в Сталина? Они виноваты?! Что я должен был, по-твоему, делать – предвидеть все это? Не только растоптана, но и заплевана у меня душа, не отмывается. И сейчас я часто встречаю игру слов. Что, неправду говорю?
– Но, аксакал, по крайней мере, хоть говорим о своих ошибках?
– Говорим мы о своих ошибках. Разговоры это одно, – а в жизни видим совсем другое. И что от нашего базара изменилось? Люди врать меньше стали? Нет, еще умнее и хитрее врать стали. Я не обо всех говорю, есть честные, правильные люди, труженики, пахари, на ком все держится. Но живы и те, кто измывался надо мной, над всеми, они и поныне здравствуют. Как погоняли, так и погоняют. А если и не они сами, так их дети, продолжают погонять.
– Зря вы так, аксакал, – сказал Алдан.
– Не из-за плохих побуждений эти разговоры веду. Я свой век прожил, вам жить, вам и решать, как жить. Прозрел я под старости лет. Да кому такое прозрение нужно. Многое могу сгоряча наговорить, может и неверно, что скажу. Зато свои слова скажу и то, что именно я думаю. Ошибки были, от них мы не застрахованы. Плохо только то, что эти ошибки сверху идут, и поздно мы о них узнаем. Они есть и сейчас, и впредь допускаться будут, учти мои слова. Вот как только сделать, чтобы их как можно меньше на нашем пути было. Часто об этом думал, да умом своим до ответа, до истины не дошел. Одно твердо знаю, убежден, у каждого хорошего начинания должно быть хорошее продолжение, вот это главное. Хороших мыслей плодить на дню по сотне, а то и больше можно, но то ведь мысли только, пусть и очень хорошие, полезные, но мысли. А то нет же, почти всегда в любом деле палку перегибаем. Все одним концом, да по одному и тому же мягкому, хорошему месту бьем. На этом, увы, часто наши дела заканчиваются. Каждый сейчас при своем, при себе, у себя на уме. Это вроде и надо бы у себя на уме быть, но не так, чтобы с совестью не в ладах жить. Да и о совести то сейчас говорить не приходится. Ой, много о чем говорить можно, Алдан, будет ли прок? Поговорим с тобой сейчас и расстанемся, ты при своем останешься, уйдешь, я при своем. Жизнь-то для тебя и для меня по-разному видится, а, следовательно, и поворачивается. Если в тебе, что плохое заложено, то при благоприятных условиях, оно это плохое обязательно о себе знать даст. Значит, выходит, веры нет тебе. Не обижайся, не принимай близко к сердцу, не о тебе конкретно говорю, к примеру. А до этого, до поры до времени плохое таилось, не давало знать о себе окружающим. А в жизни всякое бывает, хорошего или плохого всегда хватает, отсюда и все превратности, странности жизни.
Живет так каждый из нас, в себе не разберется до конца, да и разберется ли когда-нибудь? Все время у распутья ходим, находимся – и там соблазн, и там хорошо; и туда хочется, и сюда хочется, да колется или не по карману выходит.
Работаем, каждый семью кормит, жить лучше хочет, а лучше не получается. Иногда думаю, удивляюсь, как это некоторые и работать не переработали, и отдохнуть красиво успели, и жить красиво живут – не то, чтобы красиво, чересчур, значит, роскошно живут. Воруют, думаешь – и правильно думаешь. Открыто воруют, а кто открыто и при этом "законно" ворует, все знают, догадываются, но молчат. Умеет жить, говорят, – пусть живет. Умеет "делать деньги" – пусть себе потихонечку делает, главное, чтоб на глаза не бросался своей наглостью. Даже из кожи вон некоторые лезут, чтобы так же жить. И ничего, с совестью все в порядке. Больше того, тебя при случае посовестить не постесняются. "Законно" живут, "законно" воруют, "законно" и детей своих воспитывают.
Сказитель "Книги Судеб"
Хрущевская оттепель. Да, да, та самая хрущевская оттепель.
Раб заговорил! То поколение вынуждено было быть рабами. Всю жизнь молчать – всю жизнь! И заговорить. Кто не умел молчать и говорил, те давно уже покоятся под безымянными холмами, оврагами, болотами, вечной мерзлотой.
"Счастье надо выстрадать!"
Выстрадали ли наши предки для нас наше счастье? – Сполна!
Нельзя бояться говорить правду! Не бойтесь! Как просто? Просто ли?!
Солнце ушло за горизонт. Наступили сумерки, момент обмена, когда свет еще полностью не покинул землю, а вечер не стал полноправным хозяином. Постепенно в окнах домов, стали загораться огни.
Алдан представил себя старцем. Старость – не радость, вспомнилась ему всем известная мысль – истина. Нет хуже человеческого положения, чем положение, когда осознаешь разумом близость физического конца. Только одно предчувствие хоть как-то успокаивало Алдана, в нем он был твердо уверен, предчувствие того, что он не доживет до старости, умрет или может быть даже погибнет гораздо раньше, как-нибудь легко и незаметно. Во-первых, не придется пережить смерть близких ему людей, во-вторых, не придется ощутить и самой старости. В этом он видел какую-то необыкновенную, но осознанную прелесть, это его успокаивало и отвлекало от огорчительной мысли, столь нежелательной старости. Такой конец, такой уход показался ему предпочтительным.
Старик снова заговорил. Голос его изменился, он потерял привкус желчи, было видно, что всплеск эмоций прошел. Говорил он теперь размеренно и степенно, как и подобает старцу.
– Уйду я, уйдет со мной и мое время. Умирать не страшно, осознавать смерть страшно.
Алдану показалось, что старик прочел его мысли, разгадал их, и теперь пытается ответить на них сам.
– Помню, в молодости не думал о смерти, что думаю думать о ней, вот бай Ерназар и тот при его богатстве помер. Не помогло ему богатство, а ведь ох, как жить Ерназар хотел. Говорил: – я бессмертный, – смерть задобрить деньгами, богатством хотел, не получилось, не вышло. Сейчас, быть может, и костей от него не осталось. Распахали то место в конце тридцатых. Хорошо там трава растет – силу той траве усопшие дали. Так и я, когда-нибудь силу молодой траве дам, в потомках своих жить буду.
Вот как только умирать буду? Не болел, не хворал я никогда. Разве, что под старость немного прихварывать стал. Уйти бы на тот свет без мучений. Заснуть, а проснуться там. Глядишь, и встречу кого из родных, близких. Конечно, встречу, обязательно встречу. Мать, отца, братьев, сестер, друзей, бригадира, бая Ерназара – интересно, как они живут на том свете?
Старик снова задумался, продолжил.
– Революция, коснулась ли она их там? Думаю, нет, ведь жизнь у них там совсем иная. Душа ведь наша там, не мы сами. Да и кто, что может знать, никто ведь оттуда не возвращался. Это мы туда попадем – все там будем. А если ничего там нет? Не должно так быть. Ведь душа, мысли должны куда-нибудь деться. Думаю скоро узнаю, есть ли жизнь после смерти или нет. Жаль вот только тебе об этом, сынок, от меня ничего узнать не придется.
Не хотел Алдан, воспитанный на атеизме, на кодексе строителя коммунизма, перебивать старика и пояснить ему, что нет загробной жизни. Что вместе со смертью физической, умирает, гаснет, уходит в небытие мысли, разум человеческий, сознание – и если уж всю правду ведать, то и душа человеческая. Да не важно это, что дадут ему мои разъяснения?