В доме открылась дверь. Дверь открыла старческая рука, сухая блеклая кожа которой обтягивала кости. Кожа, кости, да непомерно раздутые вены – вот, что должно было возникнуть в сознании человека впервые увидевшего эти руки. Из дверей вышел хозяин рук. Годы, время оставили свой отпечаток на всем его существе. Он был одет в белые шаровары и рубаху, на ногах были калоши. Неспешной, степенной походкой старик пришел в сад. Миновав его, открыл калитку, остановился, долго рассматривал горизонт, ухватившись обеими руками за край калитки. Затем, покинув пределы сада, пошел все той же неспешной походкой в направлении небольшого холма, расположенного неподалеку от дома. Поднявшись на него, старик остановился. Дышал он часто, звучно, были слышны присвистывания. Отдышавшись, старик сел на землю, сложив по-восточному ноги.
Хорошая вещь бинокль. Смотришь вдаль обычным взглядом, ничего тебе не открывается, посмотришь в него, так сразу столько интересного открывается, – думал Алдан, глядя в бинокль. Он приехал домой перед отъездом на Украину. Сидя на крыше, он рассматривал окрестности аула.
"На противоположном берегу реки, купаются мальчишки лет девяти-десяти. Приехали на велосипедах, которые стоят облокотившись друг на друга. Вот по шоссе, в направлении аула движется легковой автомобиль марки "Победа". Рядом с водителем сидит молодая особа, очень приятная на внешность. Ровесница моя, а может и моложе? Кто она ему? Сестренка, жена, девушка? Что-то есть в ней притягательное, привлекательное".
Алдану вдруг очень сильно захотелось оказаться на месте водителя, он прогнал эти мысли, вспомнил Анелию. Остановил свой взгляд на старике, сидевшем на холме спиной к нему.
"Что он там сидит?" Согнутая спина, седые волосы.
"Кто это? Что за старик? Повернулся или прошелся бы что ли, определил бы тогда по лицу или по походке, кто это".
В ауле старых людей было немного. Их знали все. Люди старшего и среднего возраста, знали друг друга по именам. Молодые именам не придавали особого значения.
Любопытство не покинуло Алдана.
"Так кто же это? Над округой господствуем мы, – я и он. – Догадывается ли он, что я за ним наблюдаю? Странные люди, эти старики, о чем можно столько думать? Ну, сел бы и думал у себя на скамейке во дворе. Нет, надо за аул выйти, да на холм подняться. Если не повернется, подойду, узнаю кто это. Подожду".
Старик сидел на своем месте, величаво склоненная седая голова, так и не повернулась. Алдан спустился с крыши, любопытство сделало свое дело.
"Кто же это? Так кто же это?"
Алдан занес бинокль в дом и направился к старцу. Поднимаясь на холм, Алдан кашлянул, чтобы старец заметил его приближение. Старик вздрогнул, резко повернулся.
Сказитель "Книги судеб"
Через многое прошел и много повидал этот старый человек. Он родился давно, в прошлом веке, видел баев, был батраком. Спина его до сих пор помнит удары байской плети – глубокие шрамы остались на спине в память о ней. Да только ли от одной байской плети там шрамы?
– Цоп – цобэ, цоп – цобэ, – так погоняли быков, когда те тянули плуг.
– Цоп – цобэ, цоп – цобэ, – так погоняли быков, когда те тянули повозку с ячменем, рожью, пшеницей.
– Цоп – цобэ, цоп – цобэ, – прикрикивал бай или байский прихвостень, размахивая плетью, погоняя батраков.
Байскую плеть сменила плеть колхозного бригадира. Конечно, камча бригадира била по спине реже, но все же била.
Била, когда он от усталости во время вспашки земли засыпал на ходу; била, когда скотина переставала слушаться, не хотела вставать, отказывалась работать, скотина ведь не человек, не выдерживала.
Как было убедить скотину, что пахать надо, хлеб нужен. Бил со зла бригадир, но не из-за бессердечья плетью разбрасывался. План колхозу спускали, попробуй, не выполни. Трудные времена были. Бригадира того, давно уж в живых нет. А был ведь почти ровесник старца, на два-три года старше. Умер в начале пятидесятых. Вроде как недавно умер, пусть пухом земля ему будет.
Читать, писать научили. Спасибо учителям, не давали покоя, бегали.
– Ликбез, – говорили, – ликбез.
– А что такое ликбез? – спрашивал немолодой уже тогда старик.
– Ликвидация безграмотности, – поясняли ему. Не до них ему было, времени не хватало. Утром чуть свет уходил, вечером в девять, в десять, а иногда и за полночь возвращался, валился от усталости, ног под собой не чуя.
– Ликвидация безграмотности, – говорили, – ликбез, ликбез!
Сам не зная, когда и как, выучился старик читать, писать. Считать он умел.
Лицо старика было задумчивым. Какое-то время он разглядывал Алдана. Затем, на лице появилась улыбка, свидетельствовавшая о том, что он признал его.
– А, это ты, сынок, – сказал старик.
– Ассалам-алейкум [6] , аксакал [7] .
– Алейкум-ассалам, Алдан. Рад тебя видеть.
Они поздоровались, старик при этом слегка привстал с места.
– Я тоже рад вас видеть. Как ваше здоровье? Как дела?
– Спасибо, неплохо, сынок. Для моего преклонного возраста все неплохо. Утром проснулся, могу встать, уже неплохо. Вас молодых вижу, могу улыбкой встретить, разговором занять, тоже неплохо. А, как ты, сынок, как учеба? В ауле гордятся тобой.
– Дела в порядке, аксакал. Окончил обучение, скоро уезжаю по распределению на Украину. Вот приехал родных и близких навестить.
Старика Алдан знал хорошо, жил он на его улице. С детства помнит, то в поле встретит – сено старик косит, то на арбе увидит – корма везет, то на свадьбе односельчан – на месте для почетных гостей сидит. Односельчане уважали старика, преклонялись перед его возрастом, удивлялись трудолюбию. Звали старика Бекет.
– Присаживайся, Алдан, что стоишь, в ногах правды нет.
Алдан присел. Старик замолчал, было видно – он снова окунулся в мир воспоминаний.
"И почему это я сразу не признал Бекет – аксакала?" – подумал Алдан.
Старец заговорил спокойно, по-старчески размеренно:
– Время, годы взяли свое, Алдан. Умру я скоро.
– Не говорите так, аксакал.
Последние слова, стали полной неожиданностью, показались слишком мрачными. Он понял, какие мысли одолевали старика все это время.
– Хочешь послушать бредни старика? Что молчишь? А то, что мои слова слух режут, верю.
Алдан подумал: "Уж лучше бредни выслушать, чем снова о смерти толковать".
– Правда ваша, аксакал. Бредни, так бредни, говорите.
– Я прожил большую жизнь. Все было на моем веку.
– А чего было больше? – вдруг вырвалось у Алдана. – Хорошего или плохого?
– Хорошего или плохого? Зачем тебе это? Поживешь – увидишь.
Ветер играл его седой бородой, рубахой такой же белой, как и борода.
– Я родился рабом, батраком. Я им и остался. Время сделало меня таким. Тебе не привычно слушать такое? Как я жил? Чем я жил? Что видел, что сделал? Всю жизнь казалось, что вот-вот кончатся мои мучения. Я разогну спину. Но она так и не разогнулась. Да не я один такой, нас было много. Нас и сейчас хватает. Плохо это или хорошо? Тебе жить после меня, после нас, ты и скажешь завтра, плохо мы жили или хорошо. И еще страх, он с рождения не покидал меня. Страх перед засухой, голодом, баями. Затем страх перед тем, что может вернуться прошлое. Страх перед начальством. Да, да, он был, и он не покидал меня – я раб, я не изжил раба в себе. Трудно, очень трудно было. Были, конечно, и радости, были и праздники. Но тревога всегда была где-то рядом. Жили ожиданием лучших времен. Правду говорят – верой жив человек.
Грустным показались Алдану признания старика.
– От того еще, сынок, такое говорю, надоело мне все это, вся эта полуправда жизни. Молчать всю жизнь учили, так спокойней было. Мудрость, говорят, с годами приходит. А мне стыдно перед вами, перед тобой, какую мудрость передал тебе, детям своим? Чему научил? Солнце тихо катилось к горизонту, рождался закат. Красные лучи падали на землю, на всю округу. Не обошли лучи и старика с парнем.
Старик заметил муравья.
– И у этого свои заботы, – сказал старик, показывая на муравья – только вот запаздывает?
Старик представил жизнь муравья, подземные лабиринты…. И труд, труд, кропотливый каждодневный труд. Ценит ли муравей свою жизнь? Оплакивает ли он своих умерших собратьев? Где спит, что ест?…
Алдан наблюдая за стариком, строил предположения, что заставило замолчать старика и уставиться в одну точку.
– Должно быть, он счастливое существо, – продолжил о муравье старик после некоторого молчания. Было видно, что он больше говорил себе, чем Алдану, – раз ему не страшно умереть, а вернее, и не предполагать, что такое вообще есть. Да и голод, что ему голод. Даже в самый голодный, холодный год ему живется легче, чем нам.