Он сказал им, что занимается эпиграфикой, изучением надписей, - это была его первая и снова возродившаяся любовь. Он пустился в одиночные экспедиции, оставив минойские раскопки своему помощнику. Недавно он вернулся из Каср-Халлабата, разрушенной крепости в иорданской пустыне, где видел фрагменты греческих надписей, известные как "эдикт Анастасия". До этого он побывал в Телль-Мардихе, где изучал таблички Эблы; в Маунт-Небо ради тамошних мозаичных полов; в Джераше, Пальмире, Эфесе. Он сказал им, что вскоре поедет в Сирию, в место под названием Рас-Шамра, где есть одна-единственная глиняная табличка размером с палец, содержащая все тридцать букв алфавита ханаанитов, которые жили там больше трех тысяч лет назад.
Это, похоже, задело их за живое, хотя все были нарочито спокойны до тех пор, пока Оуэн не собрался уходить. Ему показалось, что они намеренно скрывают свое волнение. Когда он говорил о Рас-Шамре, они сидели очень тихо и старались не смотреть друг на друга. Но он чувствовал обмен сигналами, странное напряжение в атмосфере, словно каждый из незнакомцев был центром энергетического поля и эти поля начали взаимодействовать. Под конец выяснилось, что их интересует алфавит. Они почти робко объяснили ему это на своем ущербном греческом.
Не Рас-Шамра. Не история, боги, разрушенные стены, мерные рейки или насосы археологов.
Алфавит сам по себе. Их интересовали буквы, графические символы, расположенные в строгой последовательности.
Тэп мыл осколки горшков в кастрюле с водой, оттирая их зубной щеткой. Более хрупкие кусочки он очищал маленькой кисточкой с тонкими волосками.
Кэтрин и парнишка-студент работали с приспособлением, которое называлось "качалка". Парень насыпал землю из высокой кучи в пластмассовую флягу с отрезанным горлышком. Потом опорожнял ее на горизонтальную мелкоячеистую сетку с ручками, подвешенную на деревянном каркасе чуть выше пояса. Кэтрин бралась за ручки и качала сетку, просеивая через нее землю, - час, два часа, три.
Я сидел в тени и смотрел.
В сумерках мы с ней прошли через поселок и устроились на одном из рыбацких катеров, привязанных у пирса. К рубке было прибито маленькое распятие. Мы сидели на палубе и смотрели, как люди ужинают в двух ресторанах. Она знала хозяина катера и его сыновей. Один сын работал на раскопках - помогал расчищать место, потом рыл траншеи. Другой был трудоспособен лишь отчасти: ему оторвало руку динамитом.
Сейчас этот второй сын стоял ярдах в тридцати от нас и отбивал о скалу осьминога. Маленький пляжик у него под ногами был усеян осколками стекла и обломками толстой листовой пластмассы. Он держал осьминога за голову и с размаху бил его щупальцами о камень, снова и снова.
- Вчера вечером, когда Оуэн рассказывал о своей встрече с теми людьми, у меня было эротическое видение.
- Кто там участвовал? - спросила она.
- Ты и я.
- Человек, которому грезится его собственная жена?
- Я в этом смысле всегда был недоразвит.
- Наверное, солнце виновато. Давно известно, что жара и солнце вызывают такие видения.
- Это было вечером, - сказал я.
Мы поговорили немного о ее племянниках и племянницах, о других семейных новостях, обычных: двоюродный брат осваивает игру на трубе, кто-то помер в Виннипеге. Похоже, мы научились выходить за рамки оуэновских вечерних семинаров: Теперь мы могли беседовать, так сказать, за его спиной: главное было не трогать основы той ситуации, которая сложилась в наших отношениях. Семейные темы делают разговор почти осязаемым. Я думаю о руках, еде, мысленно подсаживаю куда-то детей. С именами и образами возникает крупноплановый, теплый контакт. Будничность. У нее сестра в Англии, две на западе Канады, родственники в целых шести провинциях: Синклеры, Паттисоны и их отпрыски в уединенных домах с покатыми алюминиевыми кровлями и поленницами у стен. Это жизнь ниже нуля, вечная мерзлота. Люди сидят по своим обновленным кухням - благопристойные, грустные, чуть досадуя неизвестно на что. Я понимал их нутром. Ловцы окуней. Пресвитериане.
Когда дети выбегают из комнат, поднятый ими шум стихает не сразу. Когда старики умирают, сказали ей как-то, на вещах остается их запах.
- Отец ненавидел эту больницу. Он всегда боялся врачей и больниц. Решительно не желал знать, что у него не в порядке. Все эти обследования, целый год сплошных обследований - я уж думала, они его уморят. Он предпочитал не знать. Но когда его запихнули в больницу, узнал.
- Он все повторял: я должен пропустить стопочку. Это стало у нас шуткой с подтекстом.
- Много стопочек.
- Жалко, что нельзя сходить с ним в один афинский подвальчик, куда мы иногда заглядываем с Дэвидом Келлером. Когда кто-нибудь спрашивает, есть ли у них бурбон, официант гордо отвечает: "А как же, очень хороший - "Джеймс Бим"".
- "Джеймс Бим". Правда, хороший. Он любил бурбон.
- И вообще все американское.
- Распространенная слабость.
- От которой его не избавила даже постоянная промывка мозгов с твоей стороны.
- Уже четыре года, верно?
- Четыре года. Поразительную вещь он сказал перед концом. "Я отменяю все приговоры. Можешь передать. Преступники прощены". Этого я никогда не забуду.
- Он почти не мог говорить.
- А как держался. Полное самообладание.
Эта беседа о привычных вещах была сама по себе накатанной и привычной. Она словно выдавала тайну, кроющуюся в сути таких вещей, тот безымянный способ, каким мы иногда чувствуем наши связи с физическим миром. Мы здесь. Все там, где должно быть. Возвращается первичная острота ощущений. Женская рука стягивает покровы - моя жена, как бы ее ни звали. Я был точно на ранней стадии подросткового опьянения, когда слегка кружится голова, а сам ты глупый и радужно-счастливый, понимаешь истинное значение каждого слова. Палуба источала дюжину разных запахов.
- Почему Тэп пишет о сельской жизни времен Депрессии?
- Он разговаривает с Оуэном. По-моему, хорошо, что он пишет о настоящих людях, а не о героях и искателях приключений. Конечно, он впадает в раж в других отношениях. Вычурные фразы, эмоции жуткого накала. С языком он на ножах. Правописание ни к черту.
- Значит, с Оуэном.
- Кажется, Тэп просто описывает случаи из его детства. Людей, которых он знал, и так далее. Оуэн, поди, и не ведает, что все это переносится на бумагу. История выходит интересная - по крайней мере, в изложении нашего сына с его буйной фантазией.
- Документальный роман.
Какой-то человек, доев персик, бросил косточку точно в коляску мотоцикла, выехавшего из-за угла. Расчет был безупречен, попадание якобы случайно. Простое изящество этого жеста довершалось тем, что человек не стал озираться, ища взглядом свидетелей.
- Надеюсь, мы не превращаемся в одну из тех пар, которые после разъезда начинают налаживать отношения.
- Может, это лучше, чем вовсе не ладить, - сказала она.
- Надеюсь, мы не превращаемся в одну из тех пар, которые не могут жить вместе, но не могут жить отдельно.
- Забавный ты становишься к старости. Люди замечают.
- Кто это?
- Никто.
- Мы ведь ладили в самом главном, разве нет? У нас есть родство душ.
- Нет уж, больше никаких браков, с меня хватит.
- Странно. Я могу говорить об этих вещах с другими. Но не с тобой.
- Я же озверевшая идиотка, помнишь?
К сыну владельца катера присоединился еще один грек. Они стояли на узком галечном пляжике и били осьминога о скалу - по очереди, ритмично.
- Что дальше?
- Стамбул, Анкара, Бейрут, Карачи.
- Чем ты занимаешься в этих поездках?
- Мы называем это стратегической корректировкой. По сути же я изучаю политическую и экономическую ситуацию в конкретной стране. У нас сложная система оценок. Тюремная статистика, сопоставленная с числом занятых на производстве иностранцев. Сколько молодых мужчин не может найти работу. Удваивалось ли в недавнем прошлом жалованье генералам. Что происходит с диссидентами. Каков урожай хлопка нынешнего года и сколько за зиму запасли пшеницы. Много ли платят духовенству. У нас есть люди, которые называются реперами. Репер - это обязательно коренной житель данной страны. Мы вместе анализируем цифры в свете последних событий. Чего следует ожидать? Банкротства, переворота, национализации? Возможно, проблему заработной платы удастся решить, а может, в канавы полетят трупы. В общем, какова степень риска при финансовых вложениях.
- И потом туда идут деньги.
- Это интересно, потому что это связано с людьми, народными волнениями, выходами на улицы.
В трехколесном пикапе у ворот пекарни неподвижно стоял ослик. Шофер курил за рулем.
По набережной шли близнецы-подростки в сопровождении отца. На мужчине был костюм с галстуком, на его сыновьях - вязаные свитеры с открытым воротом. Он шел между мальчиками, держа их за руки. Они шагали важно и размеренно - приятно поглядеть. Сыновьям было ближе к восемнадцати, чем к тринадцати. Смуглые и сосредоточенные, они смотрели прямо перед собой.
Тэп сидел у себя за столом, писал.
В номере я уложил дорожную сумку, рассчитывая попасть на ранний катер до Наксоса, а оттуда в Пирей. Снаружи послышался свист. Короткий, словно птичий крик, он повторился еще раз. Я вышел на балкон. У стены гостиницы, на складном столике, играли в нарды двое мужчин. Под деревом на другой стороне улицы стоял Оуэн Брейдмас - он глядел на меня, сложив на груди руки.
- Я заходил к ним домой.
- Они спят, - сказал я.