* * *
У него не было причин ненавидеть жену. Женщина без изъянов и без воображения. Никогда не жаловалась и никогда не бывала довольна. Никогда не просила и никогда не давала - кроме милостыни. Скромна, сдержанна, покорна и старательна. Тусклая, словно день у безветренного моря.
От такой заштиленной жизни Мрак начал мучить жену - поначалу не из жестокости, а чтобы испытать ее, возможно - обрести ее. Он хотел ее секретов, ее грез. "Доброго утра" и "спокойной ночи" ему было мало.
Когда они отправлялись на прогулку верхом, он, бывало, со свистом ожигал ее пони хлыстом, и зверь пускался галопом, а жена хваталась за гриву, поскольку была неуверенной наездницей. Ему нравился чистый ужас на ее лице - все же чувство, думал он.
В те дни, когда Пью осмеливался выводить в море свою спасательную шлюпку, Мрак брал жену на прогулки под парусом. Ему нравилось, когда ее, промокшую насквозь, тошнило, и она умоляла его править домой, а когда полузатопленная лодка швартовалась у берега, он заявлял, что это было прекрасное плавание, и заставлял жену идти домой пешком, держа его за руку.
В спальне он клал ее лицом вниз, одной рукой держал за шею, a другой возбуждал себя и одним быстрым движением вбивался в нее, как вгоняют в бочку деревянную пробку. На ее шее, когда он кончал, оставались следы его пальцев. Он никогда ее не целовал.
Когда Мрак хотел ее - хотя ни разу не ее лично, однако он был молод, и желание иногда возникало, - он медленно поднимался к ней в комнату, представляя, что несет поднос с жирными оладьями и чайником холодного чая. Он открывал дверь, улыбаясь, - но не ей.
Закончив с ней, он садился сверху, придерживая ее, будто своего пса на охоте. Там, в промозглой спальне - его жена не имела привычки зажигать огонь - он ждал, пока его сперма не остынет на ней, и лишь потом позволял ей встать.
Затем уходил в свой кабинет, закидывал ноги на стол и ни о чем не думал. Он приучил себя не думать абсолютно ни о чем.
Днем по средам они посещали бедняков. Он не любил этого; приземистые дома, зачиненная мебель, женщины, латающие одежду и сети одной иглой, одной нитью. Эти дома провоняли селедкой и гарью. Он не понимал, как вообще можно жить в такой мерзости. Он бы предпочел покончить с собой.
Его жена сочувственно слушала истории о том, что нет дров и яиц, о больных деснах, мертвых овцах и недужных детях, всегда поворачивалась к нему, мрачно глядящему в окно, и говорила:
- Пастор предложит вам слова утешения.
Но он никогда не оборачивался. Бормотал несколько слов о Христовой любви и оставлял на столе шиллинг.
- Ты безжалостен, Вавилон, - говорила ему жена по пути домой.
- Я должен лицемерить, как ты?
В тот раз он впервые ударил ее. Не один раз; он бил ее снова, снова и снова, и орал:
- Безмозглая потаскуха! Безмозглая потаскуха! Безмозглая потаскуха!
Бросив ее, опухшую и окровавленную, на обрыве, он кинулся по тропе домой, и вбежав в кухню, сбросил крышку с котла и запустил руки по локти в кипящую воду.
Надрываясь от крика, он держал их в котле, пока не покраснела и не начала слезать кожа, а затем, когда она побелела, а пальцы и ладони покрылись волдырями, он вышел во двор и рубил дрова до кровавых ран.
Несколько недель он избегал жену. Хотел сказать ей, что сожалеет - и он сожалел, но знал, что сделает это снова. Не сегодня завтра из него прорвалось бы, как он ненавидит ее, как ненавидит он самого себя.
* * *
По вечерам она ему читала вслух из Библии. Особенно ей нравились чудеса, и Мрак удивлялся такой склонности в человеке, чья натура не загадочнее ведра. Она была простым немощным сосудом, в котором удобно переносить вещи: чайные подносы, детей, корзину яблок для бедных.
- Каких яблок? - спросил он.
Она перестала читать и говорила о яблоках.
- Те, что ты принес в газетном кульке. Пора бы их доесть. А то я сварю их и отдам беднякам.
- Нет.
- В чем же дело?
- Они с яблони моего отца.
- Дерево снова даст плоды.
- Нет. Не даст никогда.
Жена помедлила. Она заметила его волнение, но не понимала его. Заговорила, но осеклась, взяла увеличительное стекло и стала читать историю о Лазаре.
Мрак попытался представить себе, каково это - лежать в гробнице, без воздуха и света, в полнейшей тишине, и слышать далекие голоса.
"Как здесь", - подумал он.
Как может человек стать собственной смертью, выбрать ее, принять ее и не винить никого, кроме себя? Он отверг жизнь. Ну что ж, тогда нужно извлечь из этой смерти все, что можно.
На следующий день он начал все записывать. Он вел два дневника: первый - мягкое ученое описание жизни священника в Шотландии. Второй - растрепанная и драная папка с разрозненными страницами, перемешанными в беспорядке, не пронумерованными, проколотыми насквозь там, где перо кусало бумагу.
Он приучил себя ждать, пока не закончит службу, а затем доставал кожаную папку с испачканными страницами и писал свою жизнь. Совсем не ту, которую признали бы окружающие. Шло время, и он сам уже не узнавал себя.
Освободи меня, написал он однажды ночью, но кому?
* * *
Затем, с трудом понимая, что делает, он решил свозить жену в Лондон, на Великую выставку. У нее желания ехать не были, но она решила, что мужу лучше не перечить.
Постоялец солнца
Луна высветила ночь белым.
Мм с Пью сидели в "Гагарке", говоря иначе, "Скале и Яме".
* * *
Больше там никого не было. У Пью хранились ключи от "Скалы и Ямы", и по субботам он любил пропустить здесь стаканчик, потому что, говорил он, именно так поступали все в роду Пью. До того, как я поселилась у него, он впускал себя в таверну и в полном одиночестве цедил ром из бочки за барной стойкой, так густо сдобренной пылью, что если поставить на нее стакан, он тонул, словно корабль-призрак в тумане.
Я по субботам получала пакетик хрустящего картофеля, хотя мисс Скред предостерегала, что это может привести к неприятностям, правда, к каким именно, не говорила. Неприятностью, видимо, была я сама.
В тот день я ее встретила, когда толкала нашу тачку по ухабистой дороге в город. Ее рука нависла надо мной, словно ковш для металлолома на свалке. Она сказала, что Разочарована тем, что я пропустила школу, и заявила, что это может Задержать мое Развитие. Тут же я подумала о яркой синей лодке, избитой волнами. Как я могла быть и лодкой, и волнами? Это очень глубоко.
- Ты не слушаешь меня, - сказала она.
- Я слушаю. Была гроза. Мы не могли оставить маяк.
- Капитана Скотта погода не смущала, - сказала мисс Скред. - Невзирая на снег, он дошел до Южного Полюса.
- Но он умер в палатке!
- Смерть! где твое жало?
Я понятия не имела.
- Держи, - сказала она. - Я взяла это в Передвижной Библиотеке.
То были дневники капитана Скотта.
Я начала читать, дожидаясь Пью. Я не сожалею об атом путешествии… Мы рисковали… Эти черновики до тени рассказать историю.
Я посмотрела на фотографии тех людей, поблекших в белом небытии.
- Почему они погибли, Пью?
- Они пали духом, дитя. Амундсен опередил их, и когда дошло до возвращения, в них не осталось запала. Нельзя падать духом.
- Нет?
- Нет.
Поднималась луна - полная, ясная и полярно-белая. Введение к дневникам рассказывало, что капитан Скотт хотел добраться до Полюса, потому что на свете осталось так мало приключений. Почти весь мир к 1913 году на карту нанесли. И даже не думали, что в 1968-м кто-то отправится на Луну.
- Ты ее видишь? - спросил Пью. - Я ее чувствую так же, как ее чувствует море. Она притягивает меня, как море. Вот так я и узнаю, когда будет шторм.
* * *
Я думала о капитане Скотте, лежащем в своей снежной океанской пустыне, на лице - белая луна: мечтал ли он оказаться в таком краю, как этот, холодном, далеком, красивом, невероятном.
Не привязанный больше к земле, он мог гнать собак, и вот они летят, шерсть дыбом от ветра в ореоле света - мили две земного притяжения, прочь, лают на луну, полуволки, полуручные, возвращаются домой, к белой планете, сияющей в их оранжевых глазах, лапы в снегу по самые поджилки.
* * *
Никто не знает, что происходит в конце путешествия. Никто не знает, куда уходят мертвые.
* * *
Мы с Пью вошли, мы сидели бок о бок, как обычно, уставившись прямо перед собой, как обычно. Электричество давно отключили. Иной подумал бы, что это могила, но только не Пью.