* * *
- Вавилон Мрак жил двойной жизнью, дитя, как я сказал. Он построил Молли красивый дом в предместье Бристоля - не слишком близко, но и недалеко, словно искал расположения опасности, как искал расположения своей новой жены, ибо Молли теперь стала его женой: они обвенчались в корнуолльской церкви тринадцатого века, высеченной из цельной скалы.
Помнишь о скале, из которой ты высечен? Ага, да только он забыл о яме.
Там, на юге, Мрак был известен под именем Люкс и говорил с валлийским акцентом, поскольку его мать была валлийкой, и он владел этим напевным ритмом.
Когда мистер Люкс бывал с Молли, он платил исправно и жил достойно, а Молли объясняла каждому, кто любопытствовал, что у мужа мореходные интересы, а потому он отсутствует дома почти весь год, кроме двух месяцев, апреля и ноября, когда возвращается к ней.
Он не ставил перед ней никаких условий, кроме одного - она никогда не последует за ним в Сольт.
Однажды в городке появилась привлекательная женщина: остановилась в "Гагарке" - иначе говоря, "Скале и Яме" - и назвалась миссис Тенебрис. Она не сообщила, что привело ее сюда, однако в воскресенье отправилась в церковь, как и подобает всякой даме.
Она расположилась в первом ряду в сером платье, и Мрак, поднявшись на кафедру, начал проповедь, а слова там были такие: "Я утверждаю Завет свой как радугу в Небесах", и говорилось в ней о радуге после Всемирного потопа, когда Господь пообещал Ною больше не разрушать мир, - я говорю тебе об этом, Сильвер, потому что твои знания Библии весьма скудны.
Итак, пока он говорил - а он был прекрасным оратором, - его взгляд упал на передний ряд, и он увидел даму в сером, и все, кто стояли вблизи него, говорили, что побелел, словно выскобленная камбала. Ни разу не запнулся он, но его руки так стиснули Библию, будто демон ее тянул на себя.
Едва служба закончилась, он не стал, как обычно, провожать всех у дверей, а вскочил на лошадь и ускакал.
Позже люди видели его с собакой на самом краю скалы, и испугались за него. Такой он был человек. Что-то скрывалось в его глазах, и люди боялись.
Неделя прошла, и к воскресенью дама уже уехала, но что-то по себе оставила во Мраке, это факт. Страдания были написаны на его лице. Он, бывало, порицал моряков за татуировки, но теперь и сам ходил с клеймом.
- То была Молли?
- О, конечно, она, еще бы. И они встретились здесь на маяке, в этой самой комнате, она сидела в этом кресле' где сейчас сижу я, а он все ходил, ходил, ходил, и дождь барабанил в окна, будто просился внутрь.
- О чем они говорили?
- Я слышал лишь кое-что - я ведь был снаружи, понятно.
- Пью, ты ведь еще не родился.
- Ну, слышал тот Пью, что родился.
- Что она ему сказала?
* * *
Мрак чувствовал знакомую боль в глубине глаз. Глаза его служили решеткой, за которой притаился свирепый, голодный зверь. Глядя на него, люди чувствовали, словно от них запираются. Но он запирался не от них. Он запирался в себе. Мрак открыл небольшую дверь в цоколе маяка и стал взбираться - шаг за шагом, виток за витком - на самый верх, к свету. Он поднимался быстро, ступени были крутыми, но он почти не задыхался. Его тело, казалось, становилось крепче, а хватка, которой он держал себя, слабела. Он владел собой, да, владел собой, пока не засыпал, или пока его сознание не покидало свою клетку, что иногда случалось. Он мог справиться с собой силой воли точно так же, как мог по желанию проснуться, отправить сны обратно в ночь, зажечь свет и читать. Он мог прогнать все это прочь, и если утром просыпался усталым, это не имело значения. Но в последнее время он уже не мог очнуться от этих грез. Ночь понемногу одолевала.
Он решительно вошел в комнату. Его шатало. Он остановился. Молли стояла спиной к нему, а когда обернулась, он любил ее. Все очень просто; он любил ее. Зачем он так все усложнил?
- Вавилон…
- Зачем ты приехала? Я же просил тебя никогда не следовать за мной.
- Я хотела увидеть твою жизнь.
- У меня нет жизни, кроме жизни с тобой.
- У тебя жена и сын.
- Да.
Он замолчал. Как объяснить? Он не лгал Молли - она знала, что он священник в Сольте. Ему не казалось нужным говорить ей о жене или сыне. Других детей не было. Разве трудно понять?
- Что ты сейчас сделаешь?
- Не представляю.
- Я люблю тебя, - сказал он.
Она коснулась его, проходя мимо и медленно - дальше по лестнице. Он прислушивался, пока в самом низу хлопнула дверь - на дне его жизни, как ему показалось.
Он зарыдал.
В тот день на маяке
она вошла в свет в платье медного цвета, с осенними волосами, она встала, словно хрупкий рычаг, среди инструментов, вращавших и преломлявших линзу.
Вот начало Вавилона, подумала она, смысл его существования, момент его рождения. Почему он не может быть таким же неизменным и сияющим?
Она никогда не зависела от него, но его любила, а это совсем не одно и то же. Она старалась поглотить его гнев и его неуверенность. Она использовала свое тело как громоотвод. Пыталась заземлить его. Вместо этого она его расколола.
Если бы она отказалась видеть его в тот день, если бы не произнесла его имени, увидела его и скрылась в толпе, если бы поднялась на железную галерею и наблюдала за ним оттуда. Если бы никогда не перевязывала ему палец. Если бы не зажгла огонь в холодной спальне.
Отчасти он походил на этот маяк. Одинокий и нелюдимый. Он был высокомерен, вне всякого сомнения, и закутан сам в себя. Он был темен. Вавилон Мрак, свет в нем не загорался никогда. Инструменты на местах, начищены, но свет не зажигался.
Если бы она не зажигала огонь в холодной комнате.
Но когда она спала или оставалась одна, а дети затихали, ее сознание морем разливалось вокруг него. Он всегда был рядом. Ориентир для ее корабля. Координаты ее точки на карте.
Она не верила в судьбу, но верила в эти скалы. Маяк, Вавилон. Вавилон, маяк. Она всегда найдет его, он будет здесь, и она приплывет к нему снова.
Можно ли оставить кого-то и быть с ним? Ей казалось - можно. Она знала: что бы ни случилось сегодня, как бы ни поступили они, удержала бы она его или потеряла, это вряд ли что-то изменит. Она - будто героиня пьесы или книги. Вот история: история о Молли О'Рурк и Вавилоне Мраке, начало, середина, конец. Но таких историй не бывает - таких, что можно рассказать, ибо эта скроена из отреза тесьмы, яблока, горящих углей, медведя с тарелками, латунной шкалы, его шагов на каменных ступенях, все ближе и ближе.
Мрак открыл дверь.
Она не обернулась.
Глаза словно далекий корабль, Пью спал.
Выгуляв пса и заварив первый чайник "Самсона Крепкого", я села на палубе под самым светом и занялась почтой. Почта была моей работой, потому что Пью не мог ее прочесть.
Ничего необычного: каталоги латунных инструментов, специальные предложения - клеенчатые плащи и теплое белье от "Уолси", поставщика для полярной экспедиции капитана Скотта в 1913 году. Я поставила галочку напротив темно-бордовой фуфайки и кальсон, и открыла последний конверт, длинный и белый.
Письмо было из Глазго. В ближайшие полгода маяк будет полностью автоматизирован.
Когда я прочитала письмо Пью, он величественно поднялся и выплеснул опивки чая в море. Чайки кричали у вершины Света.
- С 1828 года здесь всегда был Пью.
- Они сулят кучу денег, когда ты уйдешь. Это называется Выходным Пособием, а еще они обещают Временное Размещение.
- Мне деньги не нужны, дитя. Мне нужно то, что есть. Напиши им и скажи, что Пью остается. Пусть перестанут платить, но я остаюсь там, где я есть.
Я написала в Совет по маякам Северного побережья и они ответили, очень формально, что мистер Пью должен покинуть маяк в указанный день без права апелляции.
Все произошло так, как обычно и происходит; написали петицию, отправили письма в газеты, небольшой сюжет мелькнул на телевидении, в Глазго провели пикетирование, а затем, после так называемых "консультаций", Совет поступил, как и планировалось.