* * *
Отлично помню это застолье, случайных людей, собравшихся вместе, повисшие в воздухе звуки и возгласы, необязательные, бессвязные, можно и вставить свое словечко, можно загадочно промолчать. Все - мимо, не имеет значения, равно как не имеет цены. Пытаешься чужими глазами увидеть собственное лицо, и сразу же перед тобою всплывает какая-то маска, в нее впечаталась приклеенная к губам гримаса, изображающая улыбку. Во всем твоем облике нет ни покоя, ни тени естественности, все заемное, как будто взятое напрокат. Тебе невесело, но смеешься. Тебе не хочется говорить, и все же ты подаешь свой голос, обозначаешь свое присутствие, вступаешь в неразборчивый гул.
И вдруг какофония прекратилась, сухое, пересохшее горло наполнилось глотком тишины. Бесформенное, стремительно тающее, украденное у жизни время вновь обрело и облик и смысл, свою насыщенность и протяженность. Возможно, что все это произошло со мною одним, но это случилось. Комнату солнечно осветило новое женское лицо. Мысленно я повторил ее имя, будто дохнувшее на меня запахом фруктового сада. В тот миг я не понял, ни сколько ей лет, ни впрямь ли такая певучая магия исходит от этого низкого голоса, от дымчатых глаз, от ломких пальцев - судьба прогремела и оглушила, а участь моя была решена.
Но оказалось, не я один так восприимчив и так приметлив. Пока я отыскивал к ней тропинку, искал подходящую интонацию, Р. уже начал свою игру, окучивал, наводил мосты. Он даже представил меня на правах едва ли не давнего собеседника - великодушный, щедрый подарок!
Я с завистью, смешанной с восхищением, прислушивался к тому, как небрежно и как уверенно он сплетает привычное словесное кружево, как он жонглирует ее именем.
- Да, ваше имя запоминается, - ронял он с княжеской снисходительностью, - в нем есть не только своя мелодия, в нем есть еще и стремление ввысь, волнующая попытка полета. Его происхождение ясно и вызывает мое уважение. Однажды Вера не пожелала остаться Верой, ее потянуло от скромной комнатки, от абажура, от трогательной кровати в углу, от фотографий, глядящих со стен, в еще неведомое пространство. Оно изысканней и живописней. Нет опостылевшей провинциальности и надоевших ограничений, триады - Вера, Надежда, Любовь. Да, разумеется - Вероника! Сразу же слышится звон бокалов, старинная гальская куртуазия, томительная терпкость и пряность. Нет больше Веры - есть Вероника. Нет быта - изящество и артистизм. Ушла обыденность, и явилась так красящая женщину тайна.
Она с удовольствием хохотала, потом промолвила:
- Убедили. Вы - безусловно мастер слова.
Р. поклонился и возразил:
- Скорей, инкрустатор и полировщик. Моя епархия - блеск и лоск. А недра - это дело Певцова. Он - землекоп, всегда погруженный во глубину словесных руд, духовных пластов и сокрытых смыслов. Пока я прыгаю по верхам, он героически сводит звенья и сохраняет нам связь времен. Я уж не говорю о том, что он человек, отягченный замыслом.
Чрезмерная щедрость его похвал меня уязвила - я сразу расслышал не очень-то дружелюбный смешок. А главное, я не мог не увидеть: его актерское существо, всегда вырывавшееся наружу при появлении нового зрителя, давно так безудержно не фонтанировало. Тем более, новым и чутким зрителем на сей раз была прекрасная дама, непозволительно притягательная. Тут было для кого постараться!
Но мне от этой закономерности стало не легче, а тяжелей. Я слишком хорошо его знал и сразу просек: "глубина моих руд" меня преподносит не в лучшем виде, в то время как кокетливый вздох по поводу своего верхоглядства лишь добавляет ему обаяния. Я вновь с раздражением наблюдал, как он искусно тасует карты, привычно распределяет роли. С одной стороны - тяжеловесный, неповоротливый господин, к тому же обремененный амбициями, - барон фон Грюнвальдус, сидящий на камне, согнувшийся под тяжестью замысла. Однажды представлю на суд поколений свое грандиозное полотно. С другой стороны - лишенный претензий гуляка праздный, веселый, легкий, певчая птица, клюет по зернышку, исполнен моцартианской беспечности, всем от него - и свет и радость.
Смешно отрицать - горчичное семя упало на взрыхленную почву. И больше всего я был зол на себя. В который уж раз получил урок. Нельзя никогда никому рассказывать о том, что собираешься сделать. Когда-то, переполненный странным, несвойственным мне воодушевлением, поддался неодолимой потребности сказать ему о важном событии, которое, возможно, направит судьбу мою по новому руслу.
Я, как юнец, упустил из виду, что это событие важно лишь мне, что лишь для меня оно - событие, что всем остальным оно безразлично, как говорится - до фонаря. И это еще не самое худшее. Гораздо противней, что мой секрет, когда он перестает быть секретом, рискует стать предметом насмешки. И справедливой - в нем есть претензия. Меж тем, ничего нет смешнее претензии.
Я рассказал, что во мне зародился счастливый, неожиданный замысел. Великое дело! Ну что тут такого? Обычные трудовые будни. Но я преисполнился непозволительным, каким-то высокопарным сознанием его исключительности и недюжинности. Есть замысел, очевидно заслуживающий того, чтоб посвятить ему жизнь, во всяком случае, долгие годы.
Но мало того, я постыдно выболтал, что связан он с Гоголем, дерзкий автор готов потревожить сакральную тень. После подобного оглашения своей голубой заповеданной тайны все мои будущие усилия были исходно обречены. Я выдал свой замысел на поругание.
А между тем, с каким нетерпением, с какой неизведанной прежде дрожью я приступал к своему послушанию. Мою надежду питала уверенность, что я безошибочно определил свое изначальное положение. Я не ученый, не академик, я не исследователь, не крот. Я - сочинитель, тяну свою ниточку, не знаю, куда она приведет. Пусть маленький, неприметный, безвестный, но все же - собрат моего героя. Не домогаюсь конечных истин, я только гадаю и не обижусь, если разгадка, подобно яблоку, не рухнет с ветки в мою ладонь.
Я сам все испортил. И тем больнее, что нынче доставшаяся мне роль смотрелась особенно неприглядно, знакомая пьеска была разыграна в присутствии третьего лица. И это третье лицо было женщиной, которая меня оглушила. Как только она на меня взглянула и выронила первое слово, я понял, что жизнь моя изменилась. Я безошибочно это понял по острой и тревожной печали, являющейся в такую минуту. Ты ждал этой встречи долгие годы - ну вот, она грянула наконец, а что принесет тебе - неизвестно.
Потом уже, на обратном пути, я неприязненно пробурчал:
- Похоже, что нынче ты был в ударе. У вдохновения есть причина?
Он, точно нехотя, отозвался:
- Только начни - само пойдет. Сказывается век автоматики.
Какое-то время шагали молча. И вдруг, кляня себя за несдержанность, я, неожиданно для себя, выдохнул:
- Как это Пушкин сказал?.. "Быть вашим мужем - да это рай!" Не так он сказал, иначе, я знаю, но смысл был именно такой.
Р. отозвался на это признание не сразу, выдержал длинную паузу. Такое с ним случалось нечасто. Мне показалось, что он догоняет какую-то упорхнувшую мысль.
И вдруг негромко проговорил:
- Да, смысл был именно такой. Но годы спустя о той же нимфе он высказался не столь возвышенно. И у меня и у тебя - не слишком радостный брачный опыт. Остерегает от шумных восторгов. Печально, но ни мне, ни тебе такой институт, как семья, не показан. Супружество - это работа, творчество, если еще точнее - соавторство. А мы с тобой два вздорных кота со стойкой склонностью к отщепенству, носимся сами по себе. Возможно, что я сгущаю краски, в конце концов, мы других не хуже, но для соавторства не приспособлены. Стакан мой мал, но пью из него. Готов даже пить за здоровье Мэри, но Мэри его я не предложу. Пусть Мэри заводит свою посуду. Так будет лучше и гигиеничней. И для меня и для нее.
Но, что занятно, мы вновь совпали. Ты прав: эта женщина - сюжет.