Накормив и выпроводив дочку, зять часов до трех не подавал признаков жизни. Правда, иногда, разозлясь на Машеньку за чрезмерные, на его взгляд, расходы, Токарев принимался за хозяйство, бегал в магазин и остервенело бряцал в кухне кастрюлями. Это длилось день-два, потому что денег выходило столько же, а варево получалось еще ужасней.
От здешней пищи старик маялся желудком и надолго застревал в санузле.
- Опять заколодило, - ворчала за дверью Машенька, а старик вспоминал привольную жизнь с Женей, когда в комнате стояло глиняное блюдо с фруктами: ешь - не хочу. У Токаревых же апельсины или яблоки - и то изредка - покупались для одной Светланки.
"Отец Горио! - издевался над собой Челышев. - Однажды проснешься - зубы нечем будет почистить".
Пока он лежал в больнице, Машенька получала его пенсию, и теперь он тоже отдавал ей всю до копейки. Потому-то на улицу не выходил: в кармане было пусто. Машенька же денег отцу не предлагала. Вот и остались балкончик да еще сызнова заработавшая "Спидола". Ее мнимая инвалидность оказалась весьма кстати. Иначе бы не избежать ей участи Жениных секретера и кухонной мебели, которые дочь за гроши оставила прежним соседям. Недавно прекратили глушение западных станций, и, укутав приемник, старик часами баюкал его на коленях.
"Позвонить Филе? - подумывал иногда. - Но сюда ведь не пригласишь, а к нему не поедешь. Да и дома ли он? Если не помер, вернулся на службу, и ему не до меня. Нет, нехорошо таким "старушком" на глаза Филе показываться. Засмеет".
Челышев часто вспоминал один из рассказов палатного соседа:
"Старость, Пашка, гроб… Непобедимый склероз. Живет с нами тетка жены. Знаешь, что выкидывает в благословенный день пенсии? Получит свои сорок священных тугриков и тут же заказывает такси. Видите ли, ей надо торт купить и навестить приятельницу. "Теперь отвезите меня на Воздвиженку", - просит шофера. У того глаза на лбу. Небось еще не родился, когда Воздвиженка стала улицей Калинина. Как там они выходят из положения, не знаю, но едва шеф подвозит ее к нужному дому, мадмуазель вспоминает, что ее закадычная подруга здесь больше не живет. Она, понимаешь ли, давно на Ваганькове. Тогда, чтобы не пропадать торту, пенсионерка велит везти ее на Мясницкую. Начинается та же комедия, и, наконец, на улице Кирова старухе приходит на память, что мясницкая ее приятельница тоже покоится где-то там, куда на такси не подъедешь. Словом, после четвертой или пятой попытки мадмуазель в истерике, прижимая к груди раздавленный торт, возвращается "нах хаузе". Это двенадцатое число у нас, как день "икс". Я уж говорю жене: "Отнимай у нее пенсион. Ведь загнется прямо в Волге". Куда там! Палкой отбивается старушенция…"
"Склероза у меня как будто нет, но пенсии - тоже" - усмехается Павел Родионович. Второй час ночи. За стенкой зять клянется в любви жене Марка. Оказывается, завтра ешиботника выписывают из больницы, и через неделю они будут в Вене.
- Ленусь, у меня дар пророчества! Мы встретимся… Мы не можем навсегда расстаться. Увидишь, мы будем вместе, и даже очень скоро… - разливается зять.
"Господи, и охота ему врать на прощанье…" - вздыхает Челышев.
Но однажды утром пенсионного дня Машенька говорит отцу:
- Пап, тебе в проходнухе плохо. Перебирайся в отдельную. Гришек закончил роман.
"Какой роман? С Ленусь?" - усмехается старик, но вслух бормочет: мол, в проходной ему удобней. Там балкон.
- В проходной будет Светка. Пока она в школе, насидишься.
"Значит, снова сходятся…" - догадывается Челышев и настаивает:
- По-моему, в отдельной удобней вам.
- Нам удобней так. Не спорь.
- Тогда можно туда Светланку. Она хотела…
- Мало чего она хотела! Она и дубленку хочет. Откуда я возьму ей дубленку? - ворчит дочь, но старик понимает, что дубленку Машенька раздобудет. Перед Светланкой она столь же беспомощна, как старик перед Марией Павловной.
- Гришек, перетаскивайся, - кричит дочь, и Токарев стыдливо переносит в запроходную каморку книги, тетради, икону, простыни и рваные брюки.
- Видишь, тут лучше. И тахта - твоя, - морщится Мария Павловна, но старик ее лица не видит. Ему неловко, и он вздыхает:
- Неудачно ты, девочка, обменялась.
- Ужасно, папа, неудачно. Скверно. Даже не представляешь себе, как скверно. Гадко. Все гадко. Я сама гадкая… - Машенька вдруг тычется лицом в пиджак отца и плачет. Сколько мечтал об этом, и вот - пожалуйте… Но теперь старик напуган. - Ох, папа, все не так… И с тобой не так… Не надо было нам съезжаться. Разве ж я сквалыга? Просто жизнь собачья. За что ни бралась, все у меня выходило не в ту степь… А ведь не уродина, не дура. Говорили, способная. Говорили, завоюешь мир. Мужчины у тебя на посылках будут. А на самом деле я вкалывала на них, как негритянка… Отчего такая невезуха? Другие бабы и глупей, и уродливей, а их на руках носят. Чего мне не хватило?
"Женственности, - с горечью вздыхает про себя старик. - Всегда хотела настоять на своем, всех облагодетельствовать по-своему…"
- Вечно мне надо было вынь да положь, - будто слышит мысли отца Машенька. - Ждать и терпеть не умела. Ну что за дурацкая натура?! Вся жизнь прошла впопыхах: это не заканчивала, за другое принималась, и оттого ничего толком не успевала. Но ведь сколько на меня взвалили?! Сильная, вытянет. Посмотри на Гришека. Ангел! А ведь это я его тащу. Уже седой весь, а психология словно у юноши. Романтик. Подавай ему что-нибудь воздушное. Обычной жизни знать не желает. Даже денег зарабатывать не научился… Вот и разрываюсь я на всех, и никому от меня нету радости. Мама моей помощи не видела, и Витька, хоть женился, все равно какой-то заброшенный.
"При чем тут Витька? - недоумевает старик. - Чем худо Витьке? Мясо из рефрижераторов он ворует, а дачу ему оставила Бронька…"
- Заброшенный Витька… - плачет Машенька. - И ты, папа, тоже… Не хватило меня на всех. Выдохлась…
- Ну что ты, девочка?! Ты еще вон какая…
- Нет, папа. Скверны во мне, скверны мно-о-го! - рыдает Мария Павловна, и старик, утешая ее, чувствует подобие счастья, насколько это возможно вдовцу преклонных лет, лишенному угла и привычного уклада.
На этом чудеса не кончаются. Почтальонша приносит пенсию. Челышев кладет ее на потерявший былое сияние Женин холодильник. Но тут же в каморку врывается Машенька и возвращает отцу все двенадцать десяток.
Старик рад, что дочь разбогатела. Но теперь ему стыдно, что, боясь Машеньки, он не вручил почтальонше ее законного рубля. Впрочем, к чему омрачать такое доброе утро? И Челышев натягивает на ноги суконные, самолично когда-то купленные мокроступы "прощай молодость". Женя грозилась их выбросить, но не успела. Обычно она сама покупала старику обувь. Особенно хороши последние финские ботинки на белом меху. Но нынче в них ушел зять.
Экипировавшись куда легче, чем для балкона, Павел Родионович осторожно спускается по лестнице и медленно бредет незнакомой улицей, сосредоточенно ощупывая подошвами снег. Не дай Бог поскользнуться!
Сегодня Челышев полон любопытства к округе, к этому закудыкиному болоту, что, честное слово, ближе к Тьмутаракани, чем к Москве. Но почему-то эту местность влили в столицу и застроили разными - в крапинку и в шашечку, а то и просто серо-белыми пяти-, девяти- и двенадцатиэтажными коробками. Где-то должна быть названная по-чеховски "Чайкой" прачечная, куда старик, дабы не обременять Марию Павловну, несет рубахи. Затем - парикмахерская и продуктовый магазин. На первый раз достаточно. Все-таки совершается нечто вроде реанимации - воскрешение из полумертвых.
Но в стеклянном зале прачечной - духота, жарища, очередь часа на полтора, а под конец приемщица нагло кричит, что метки на воротнике (Машенька стирала в сердцах!) вытерлись, и четыре рубашки из пяти швыряет обратно. В парикмахерской потная сисястая девица, разя чесноком и чем-то еще, намекает подружкам: мол, клиент "негодявый". Небось, одни бритье и стрижка, а освежиться ни-ни…
"Действительно, морда у меня доисторическая, - с презрением смотрит старик в зеркало. - Словно по слабоумию побриться вспомнил, а помереть - забыл…"
Утомленный долгим обозрением своей внешности, Павел Родионович снова ползет по скользкому проспекту, который филоны-дворники и не думали посыпать песком. Страх сломать ноги переполняет старика, и он лишь чудом добирается до магазина.
В колбасном отделе хвост, в кондитерском - тоже, а в отгороженном винном закутке - давка, ругань: жадные трясущиеся руки суют через головы рубли и мелочь…
И снова скользкая улица, но теперь еще боязнь разбить бутылки и смять торт. Челышев не сладкоежка и торт купил только как вызов Филиному рассказу о долгожительнице: мол, какие мы ни какие, а до маразма нам далеко…
Однако он долго не может найти свой корпус. Как на грех, дома на его улице абсолютно одинаковые. Застревая на каждом полумарше, старик наконец взбирается на последний этаж, и такая прогулка ему тяжелей длинной войны.
- Гулена, - ласково укоряет отца Машенька, но по-прежнему на него не смотрит. "И мысли ее мимо меня…" - догадывается Павел Родионович.
Возвращается зять в новых челышевских ботинках. Он тоже сегодня странный, возбужденный, но не поймешь - от успеха или неудачи.
- Выяснил? - спрашивает Машенька. Токарев неопределенно пожимает плечами.
- Ладно, папа. Пока отдохни. Сегодня обедаем в большой комнате.
Старик вытягивается на широкой тахте. Сердце бьется чаще, чем даже осенью, когда дочь примчалась с телеграммой.
- Наверное, все же инфаркт… Проглядели эскулапы. На ногах перенес… - подражая интонации живчика Фили, шепчет старик.