Отец и мать все время меня недооценивали; чуть ли не до десяти лет рассказывали мне сказки про аиста и капусту. Я делал вид, что верил, и посмеивался про себя. Из взрослых я восхищался только одним человеком - своим дядей (здесь я припоминаю общение с ним в послевоенное время, а в войну его призвали в армию, но вскоре комиссовали из-за ранения и контузии). "Вот дядя - это да! - думал я. - Это человек что надо!". Мать называла дядю "горе луковое", а отец - "бестолковый". Дядя, в свою очередь, называл отца "шляпой", а мать - "вафлей".
Дядя был непризнанным художником и жил на чердаке в доме напротив, жил разбросанно, неаккуратно (где снял одежду, там и бросил), зато свободно. Днем он рисовал, а с наступлением темноты отправлялся на другую половину чердака - в гости к друзьям, тоже художникам. Они много курили, пили портвейн и до хрипоты болтали о политике, что было далеко не безопасно в те годы - даже в нашем патриархальном городке. Когда-то дядя учился в строительном институте, но на втором курсе бросил учебу, сказал, что каждый дом должен быть произведением искусства, а у нас строят "типовые бараки - не дома, а горшки".
Каждую пятницу прямо на улице дядя устраивал выставку картин. Разложит работы, и всех уговаривает купить их, и говорит, что он "самобытный талант, которого, к сожалению, никто не знает".
Дядя писал вычурные картины - в них была масса экспрессии, но еле прослеживался сюжет - одни сверхяркие пятна. Интеллигентных, но неподготовленных зрителей это обескураживало, ярых приверженцев соцреализма выводило из себя. Странно, но и Домовладелец, ценитель "настоящей" живописи, непримиримый противник всего социалистического, ругал дядины картины за "бездушие, наплевательское отношение к натуре" и прочее, но все же заканчивал брань приободряющими словами:
- …Но, конечно, это лучше, чем на официальных выставках. Там вообще черт-те что, сплошная макулатура.
Мне тоже не нравились дядины картины - в них было много непонятного, а я любил все конкретное и ясное.
Во время дядиных выставок-продаж, кто-либо из прохожих непременно бросал:
- Не картины, а мазня.
Дядя хмурился:
- Невежды! Лопухи! Где им оценить мои творения! У них пустые души, нет духовного пространства.
Он собирал работы и, если в эти минуты я оказывался поблизости, срывал на мне раздражительность и злость, я был для него настоящим громоотводом, точнее, - подручной мишенью.
- И ты хорош гусь! - набрасывался он на меня. - Стоишь рядом, ушами хлопаешь. Нет чтобы разъяснить невеждам, кто твой дядя. Ты знаешь, кто самый лучший художник в нашем Отечестве?
- Кто?
- Я! Ты должен гордиться, что у тебя такой дядя.
Мы приходили на чердак и, развешивая картины среди балок, перекрытий и художнических атрибутов, дядя продолжал, уже несколько умеренным тоном:
- Да, я неизвестный, непризнанный, но запомни - скоро мои картины будут стоить целое состояние. За них будут драться лучшие музеи мира, - дядя взволнованно открывал портсигар и закуривал папиросу.
Каждую субботу дядя седлал велосипед и катил на речку; там рисовал "обнаженные модели, положительное и отрицательное изумление", а потом ходил по берегу и бодро покрикивал:
- Кого научить плавать? - и тихо добавлял: - За кружку пива.
По воскресеньям дядя направлялся к нам. Как только он заходил, отец брал газету и уходил на крыльцо, а мы садились пить чай: мать, дядя и я. После чаепития, убирая посуду, мать начинала говорить, что если бы дядя не увлекался спиртным, он уже давно стал бы строителем. На что дядя еле сдерживался, чтобы не расхохотаться:
- Строителем! Да когда я выпью, я чувствую себя Господом Богом! Вот так-то, глупая сестричка! А потом не забывай, я самобытный талант. Вот подожди, еще подсыплю перца в свои работы и все ахнут. Впрочем, что тебе объяснять! Ты этого никогда не поймешь. Я пошел. Не позволю тебе испортить мне воскресенье, зарядить меня отрицательной энергией.
- Жениться тебе нужно, характер станет помягче, - вздыхала мать, а дядя шел на улицу петь песни.
"Вот это жизнь! А у меня что? Сплошная канитель! Но ничего, - рассуждал я, - скоро начну жить самостоятельно. Ведь у меня уже есть невеста - Таня, девчонка с соседней улицы. Самая красивая и самая добрая. Мы скоро с ней поженимся, и тогда я наконец уйду от родителей. Мы будем жить, как мой дядя, на чердаке". Мысленно я уже все решил, оставалась чепуха - найти подходящий чердак да сообщить Тане. Она ведь ничего не знала. Даже о том, что является моей невестой. "Но это неважно, - думал я. - Как только найду чердак, обо всем ей скажу" (мысли о женитьбе посещали меня недолго, с неделю).
Моя невеста оказалась более решительной. Однажды собрала все свое мужество и первой подошла ко мне. Произошло это так. В то время я постоянно ходил в синяках и ссадинах. Не потому что любил драться, хотя, конечно, и без этого не обходилось, но в основном, потому что всюду лазил: на заборы, на лестницы, столбы, чердаки - на все, на чем бы ни останавливался взгляд. Случалось, когда слишком переоценивал свои возможности, срывался и летел вниз. Чаще всего мне везло. Так, с подоконника я свалился на кучу опилок, с чердака - в копну сена, с сарая - в бочку с водой. Но еще чаще плюхался на землю. Каждый раз, увидев у меня кровоподтек или лиловую отметину, отец говорил:
- В один прекрасный день ты сломаешь себе шею, так и знай!
Все взрослые меня не понимали. Только и слышалось:
- Этот сорвиголова плохо кончит.
Зато среди ребят я был героем. Каждый мой очередной синяк они рассматривали, как новый орден. Особенно мной восхищалась Таня. Она всегда стояла в стороне и смотрела на меня тревожно и нежно. А однажды, когда я свалился с березы и, прихрамывая, побрел домой, она подошла и прошептала:
- Ты умеешь хранить тайны?
- Умею, - выдохнул я.
- Тогда дай слово, что никому не скажешь.
- Про что?
- Про то, что сейчас тебе скажу.
- Даю слово, - выдавил я и замер от любопытства.
А Таня опустила голову и тихо проговорила слова, от которых мне стало так приятно, что я покраснел.
Через несколько дней Таня с родителями уехала из нашего города, и больше я никогда ее не видел. Первое время, пока о ней еще вспоминали во дворе, меня так и подмывало рассказать эту тайну, но каждый раз я вовремя пересиливал себя и сдерживался. До зрелого возраста я умудрился разболтать все свои тайны, только эту, самую маленькую, храню в себе до сих пор. Может быть, потому что с того времени уже никогда не добивался такого успеха, хотя и старался вовсю.
"Самые счастливые"
Однажды осенью дядя в своем палисаднике поджег листву. Мы с Вовкой Вермишелевым прибежали на наш участок и тоже запалили небольшой костерчик, но наша листва быстро вспыхнула и прогорела. Тогда мы с Вовкой подбросили в пламя стебли подсолнухов, потом сухие прутья и разные травы. Но и они скоро прогорели. А тем временем дядин костер все полыхает, даже сильнее прежнего.
- Что это у него так горит? - спрашивает Вовка, проявляя некоторую обеспокоенность. - Пойдем посмотрим!
Прибежали мы к дяде, а он забор ломает и рейки кидает в костер и, судя по улыбке, очень доволен собой.
- Ты, дядь, что делаешь?! - ужаснулся я.
- Что?
- Забор ломаешь!
- Ну и что? Ну скажите, зачем нужен забор?
- Как зачем? Отгораживаться.
- Отгораживаться! - передразнил дядя. - От кого?
- От всех!
- От всех! Противно слушать… И серьезно ошибаетесь. Если вы хотите отгородиться от всего мира, то ничего у вас не получится… Я буду жить без забора. Мне не от кого отгораживаться.
Дядя отломал еще несколько реек и неким ритуальным жестом бросил в костер (даже в негодовании он был артистичен).
- Заборы просто дурь, сооружения исключительных бездарностей. К тому же - типичный пример бесполезного использования строительного материала. Ну, пусть кто-то стащит у вас десяток яблок. Это же ерунда. Нельзя из-за одного плохого человека от всех отгораживаться.
Эту речь я воспринял как руководство к действию и вечером предложил отцу сломать и наше ограждение, слово в слово повторив дядины доводы. Хотя отец и недолюбливал дядю, но все же изгородь сломать разрешил. А потом и другие соседи поломали ограды и на их месте вытоптались тропы. Только Домовладелец забор оставил.
- Так спокойнее, - сказал.
Иногда ни с того ни с сего дядя начинал писать картины в более-менее реалистическом духе, а потом, так же внезапно, раздаривал их, причем делал это с четкой направленностью: бабушке дарил кошек, матери - цветы, отцу - акварели про рыбалку, шоферу дяде Феде - индустриальные пейзажи, мне - автопортреты. Дядя подарил мне штук двадцать автопортретов. Несомненно, этими подарками он преследовал определенную цель - постоянно напоминал мне, чей образ жизни я должен перенять. Только зря он старался - я и так его боготворил: как-то даже, в порыве восхищения, брякнул:
- Ты, дядь, великий!
- Ну уж, не преувеличивай, - хмыкнул мой кумир несколько оторопело, но тут же приосанился:
- Хотя, должен сказать, мне нравится ход твоих мыслей. Склонность к преувеличениям - признак талантливости. Ты это, рисование совсем-то не бросай. Ведь художники, и вообще все творческие люди, самые счастливые. Они живут двойной жизнью: реальной и воображаемой… И запомни - ты мой настоящий друг.