Доподлинно не известно, но по слухам, после этого случая у лейтенанта со стрелочницей и в самом деле начался тайный роман, как говорят - "назло всему и всем".
Дорога на небо
Летом мы часто рыбачили. Иногда на речку ходили через кладбище по узким аллеям, заросшим акацией и плодами брызгалки "болиголова". Перед входом на кладбище калеки-нищие просили подаяние; многие говорили, что одни из этих нищих - пьяницы, а другие - миллионеры; будучи подозрительным, я верил во второе.
Сразу за входной аркой кладбища стояла церквушка с блестящими луковицами куполов, над которыми, как бумажный сор, кружили вороны. Перед церквушкой обычно сидел поп с богомольными старухами. У попа была длинная, запыленная снизу ряса, редкая, в серебристых кольцах борода и близко поставленные глаза; на его губах, как змейка, играла ехидная ухмылка. Я никак не мог понять ее смысла; одно время мне казалось - он мнит себя всепонимающим мудрецом, но потом понял - его рот просто свела судорога от каждодневного бормотанья заученных фраз.
За церковью начинались аллеи кладбища. Первые места около церкви считались лучшими; здесь изгороди окаймляли довольно приличные территории, некоторые размером с волейбольную площадку - за их решетками высились склепы, холодные мраморные изваяния, надгробья и плиты с фотографиями, посвящениями и венками из железных цветов. По мере удаления от церкви огороженные квадраты для усопших уменьшались, а на окраине, над обрывом к реке, были уже такими крохотными, что похоже, в них хоронили стоя.
Много раз я видел похороны, но слово "смерть" до меня не доходило (даже покойников в гробу считал просто уснувшими); моя жизнь только начиналась, и казалось, ей не будет конца. Во всяком случае, я не мог поверить, что когда-нибудь умру. Погибнуть - еще туда-сюда, это еще мог представить, особенно геройски и при свидетелях. Но просто умереть - ни за что! Я был убежден, что буду бессмертным или, по крайней мере, проживу дольше всех.
Наверное именно этим объясняется моя тогдашняя бесшабашная храбрость. Мне ничего не стоило броситься вниз головой в незнакомый омут или влезть на нашу высоченную березу и раскачиваться на тонких ветвях; я был уверен - надо мной постоянно витает ангел-хранитель; да, собственно, и сам являюсь ангелом (уже говорил - это внушила мне тетя). Ну а ребята, естественно, не сомневались, что я отчаянный смельчак. Понятно, такое положение дел меня вполне устраивало. Больше того, я догадывался, что восхищение надо поддерживать, и с этой целью время от времени выкидывал какой-нибудь трюк, рассчитанный на публику: влезал по водосточной трубе на крышу двухэтажного дома или на карнизы верхнего этажа.
Мои восхождения пользовались огромным успехом у прохожих, ведь я не просто лез, а и еще играл на нервах у зрителей: то делая вид, что соскальзываю, эффектно замирал в воздухе и висел на одних руках, то закрывал глаза и раскачивался - притворялся, что теряю сознание. Эти театральные сцены производили сильное впечатление - как-то я чуть не отправил на тот свет от сердечного приступа свою мать.
Однажды, чтобы закрепить за собой славу храбреца, я объявил, что ночью пройду через кладбище. Это считалось равносильным самоубийству: среди мальчишек только и говорили о разных духах и шатающихся по ночам мертвецах.
В ту полночь приятели проводили меня до входной арки, подождали, пока я дошел до церкви, и побежали вокруг кладбища встречать меня у реки.
Как только я вошел в аллеи, меня обволокла густая тьма с сырым могильным запахом; от мраморных плит и крестов повеяло таким холодом, что меня начало знобить. На мгновение я пожалел о своей затее, но, вспомнив про ангела-хранителя, пересилил страх и пошел в темноту.
Чем дальше я углублялся, тем становилось холоднее и сильнее сгущалась тьма; но главное, над всем надгробным царством стояла жуткая тишина. То тут, то там лопались перезревшие стручки акаций, и звук падающих горошин казался какими-то голосами из-под земли. Несколько раз мне чудилось, что за могильными холмами кто-то прячется, но каждый раз я вовремя вспоминал о своем бессмертии и успокаивался.
Я уже прошел половину кладбища, как вдруг услышал сбоку какое-то цоканье - волосы на голове сразу встали дыбом, по спине побежали мурашки. Остановившись, я напряг слух. Цоканье приближалось. Теперь я уже отчетливо различал еще и чье-то дыхание - глубокое, тяжелое, с хрипотой. Меня затрясло, ноги стали ватными. Собрав все силы, я в панике припустился в сторону реки, но, не пробежав и десяти шагов, споткнулся о какую-то железку и упал, а когда поднялся, цоканье раздалось в двух шагах. Заледенев от страха, я закрыл лицо руками и замер. Кто-то огромный затоптался вокруг меня. Я чувствовал ветер, гуляющий по ногам, совсем рядом ощущал чьи-то тяжелые вздохи, но открыть глаза не мог. И только когда моего лица коснулось что-то горячее, я с криком отпрянул и почти хлопнулся в обморок, но увидел перед собой… лошадь! Она стояла рядом со спутанными передними ногами и обмахивалась хвостом.
Тот случай окончательно убедил меня в бессмертии. После него я натворил особенно много глупостей и, главное, стал закоренелым лентяем, то есть ничего не делал в расчете на уйму времени впереди. Только однажды наконец понял, что бессмертие зависит не от количества прожитых лет; что можно "вечно жить" благодаря личным достоинствам или работам, которые остались после тебя. Все это мне доходчиво объяснил сапожник дядя Игнат, фронтовик, одноногий калека.
Он сидел на углу нашей улицы - полный, много курящий, кашляющий, с блестящими озорными глазами. Дядя Игнат был мастер высокого класса; починенная им обувь носилась гораздо дольше отремонтированной в мастерских. И потом, он все делал красиво. Он был человеком безукоризненной честности и порядочности. Над каждой парой обуви подолгу корпел, отмачивал ее в воде, чтобы кожа стала эластичной, скрупулезно подгонял кусочки по цвету, строгал специальные распорки. В каждый ботинок, в каждую туфлю он вкладывал всю душу, как будто они были его последними шедеврами. Он был человеком каких-то высших неписаных правил. Правда, за свою работу установил несколько больший тариф, чем в мастерских, но, по-моему, это было справедливо, ведь он работал не только ради одних идеалов, но и содержал огромную семью. И потом, каждая хорошая работа стоит больше всяких денег.
Восседал на табурете он царственно: почти не меняя положение корпуса, чудодействовал одними руками. И, если я стоял рядом, что-нибудь рассказывал. От его тихого голоса, от неторопливой манеры говорить, от всего его облика веяло каким-то теплом, уверенностью и силой. Его было необыкновенно приятно слушать. Да что там слушать - стоять рядом и то приятно! Каждое утро я подходил к его будке, и он сразу мне кивал:
- Здравствуй, Алексей!
Он никогда не говорил просто "здравствуй", всегда называл по имени. Как-то поздоровался и спрашивает:
- Чтой-то ты сегодня такой развеселый?
- Да так. Все боятся смерти, а я ни капельки. - И дальше начал хвастаться своими подвигами.
Дядя Игнат слушал, улыбался, потягивал воду из бутыли в "плетенке" и работал - вгонял в башмак гвозди один за другим. Потом закурил, начал кашлять, краснея от натуги, и вдруг сказал:
- Все живое рано или поздно умирает. Но чего об этом думать-то. Особенно тебе… Надо стараться с пользой жить и все. Делать свое дело. И быть честным. Вот и весь секрет… А сначала понять, к чему ты больше способен, выбрать правильный путь и трудиться. Это каждому по плечу. Каждый к чему-нибудь да способен, хотя часто и сам об этом не знает. А вот какой-нибудь случай поможет или хороший человек заметит. А дальше уже все зависит от тебя самого. Вот и весь секрет…
- А разве вы не боитесь смерти? - неуместно и бестактно вставил я, зная, что у дяди Игната туберкулез.
- На фронте боялся, а теперь-то чего? Я, к примеру, могу спокойно умереть, ведь кое-что сделал полезное. Построил дом, вырастил детей, сотни людей обул в ботинки, посадил тополя на нашей улице, - он засмеялся, начал задыхаться от кашля…
Когда дядя Игнат умер, я долго не мог поверить в его смерть. Мне все казалось, что веселые и добрые люди не умирают, а остаются рядом с живыми, как их незримые товарищи, как их совесть. Теперь-то я знаю, что так оно и есть - каждый оставляет после себя не только детей и свои работы, но и память о себе, и пока человека помнят, он жив.
Дядю Игната хоронили сотни людей. Когда возвращались с кладбища, мой дядя сказал:
- Да-а, это большая потеря. Мир потускнел, на одного художника стало меньше. Художника по обуви. Могучего художника. О человеке не говорю. Если б он был плохим человеком, его не пришло бы столько народа провожать… Вон и дождь стал накрапывать - похоже, и небеса его оплакивают.
Лучшая тень - тень от родного дома
Под конец я хотел бы сказать несколько слов о себе, хотя уже и без того наговорил слишком много о собственной персоне. И все же (в качестве отступления) дополню портрет несколькими штрихами.
Вообще-то я был тихий, но стоило меня разозлить, как я совсем терял голову - в глазах появлялся воинственный блеск, я громко сопел, надувался и набрасывался на обидчика с кулаками. Частенько я пускал в ход кулаки и не только когда злился, но и при разрешении различных спорных вопросов. Правда, я был отходчив и после ссоры терзался от своей несдержанности. Конечно, от этого тому, кого обидел, легче не было, тем более что у меня не хватало мужества признаться в своем раскаянии. Я и хотел бы искупить вину, но было стыдно признавать себя неправым.