Нам с сестрой повезло - мы были предоставлены самим себе… Увязистая бузина, липкий желтый сок, красно-зеленые овощи на грядках, высокие спутанные травы, горячий пышный слой пыли на дороге, шпанские мухи с металлическим блеском, шмели, гусеницы, стрекозы… и бахрома тины в канавах, и серебристые жуки, разбегающиеся из-под камней, точно шарики ртути, - вот что нас окружало. Мы ловили марлей мальков в запруде, срывали бело-розовые граммофоны вьюна и пускали их, как маленькие парашюты… А на опушке, под раскаленными соснами, среди ржавой хвои собирали землянику, ловили ежей. И подкармливали белок, бегавших прямо у домов, и возились с собаками и кошками - устраивали бесхитростные игры и, как все земные существа, через игру познавали мир.
По утрам из деревни Тишково приходила молочница Аграфена, приносила в бидоне холодное молоко и горячий круглый хлеб. Как-то зашел муж молочницы дядя Вася.
- Вот что, Анатолий, тебе скажу, - начал он громовым голосом. - Я, пожалуй, твоих детей, этих белоручек, приобщу к труду. Не возражаешь?
Подмигнул отцу, посмотрел на нас с сестрой, преувеличенно строго нахмурился.
- Нет, конечно, - отозвался отец. - Пусть немного поработают.
- Ну и добро! Завтра утречком за ними Гришка и забежит. Я их, благородных, с тонкими пальцами, к труду приучу! - дядя Вася погладил сестру по голове, меня шлепнул по плечу, отцу вновь подмигнул.
Дядя Вася сделал нам грабли по росту, и вместе с его сыновьями, нашими сверстниками, мы ходили в луга. Первую половину дня ворошили скошенную траву, чтобы лучше просыхала, после обеда сгребали сено в валки. Было жарко, и ноги кололи ломкие, пересохшие стебли, грабли зарывались в землю или пролетали мимо травы по воздуху; все чаще то сестра, то я садились на землю и отдыхали. Дядя Вася посмеивался:
- Притомились с непривычки. Ничего! Я вас, благородных, с тонкими пальцами…
Его сыновья сгребали сено как заведенные. Стоило кому-нибудь из них остановиться и смахнуть пот, тут же слышался громовой голос:
- Не отлынивай, Гришка!
- Ну и лоботряс ты, Митька!
- Хватит бездельничать, Петька!
За ужином дядя Вася хвалил нас с сестрой, особенно сестру (он давно хотел иметь дочку); похвалив нас, распекал сыновей:
- Вот лодыри, так лодыри. Только б им груши сбивать! - и дальше, в форме воспитательной лекции, говорил о пользе крестьянского труда.
После ужина дядя Вася отвозил нас на телеге в поселок. Первые дни мы валились с ног от усталости: болела сожженная солнцем кожа и ныли ссадины; постепенно привыкли - сами вскакивали чуть свет. Напьемся молока с хлебом и в луга.
Вскоре у дяди Васи и Аграфены все-таки появилась дочка. В то время девчонка выглядела некрасивой пучеглазой, но родители не могли на нее нарадоваться; когда она возвращалась из школы, встречали с букетом цветов и называли "наша красавица".
Аграфена плела потрясающие кружевные покрывала на подушки - крючком из простых белых ниток вязала полотна легкой витиеватой вязи. Мать и другие женщины в поселке покупали ее шедевры. Позднее, в эвакуации, за эти покрывала мать получила в деревне целый рюкзак продуктов.
По воскресеньям приезжали родственники (с бутылками вина, закусками и конфетами "раковые шейки" для нас, детей). Мать пекла пироги, складывала в корзину, отец взваливал на плечи самовар, брали патефон, гитару и отправлялись на озера в Тишково. Располагались на пропитанной солнцем поляне, шишками разжигали самовар… На природе все было вкуснее: примешивались запахи леса и озера… Купались, слушали пластинки, играли на гитаре, пели песни Козина, Лещенко, Вертинского, Руслановой.
Мой дед, высоченный здоровяк, выпьет, но не захмелеет, не обмякнет, не развалится, только покраснеет немного. Откинется - огромный, плечи развернуты, в холщовой рубахе - наберет воздух в широкую вместительную грудь:
- Ну-с, кого побороть?
Он не мог без борьбы. Вся его жизнь была борьбой. За лучшую долю семьи, за справедливость… Обхватит отца, поднимет в воздух и плюхнет на землю, потом перекидает своих сыновей:
- Слабаки! Что с вас взять-то?! - тихо выругается, перекрестится и попросит прощения у Бога.
Дед работал "почтарем": начинал с почтальона, закончил начальником почты. Бабка всю жизнь проработала ткачихой на фабрике "Красная Роза". Оба верили в Бога и постоянно твердили матери, что меня с сестрой надо окрестить. Дед считал, что религия воспитывает совесть, зовет к добру, изначальным человеческим ценностям, что это не только вера, но и свод правил поведения, и что вообще нация без религии - безнравственный народ.
В начале войны дед послал письмо брату в Белоруссию, что "в Москве с продуктами плохо", после чего его вызвали на Лубянку и продержали два месяца. Он вернулся весь седой, собрал родню, выкинул иконы и публично отрекся от Бога.
Чаще всех на Правду приезжал друг отца инженер дядя Ваня, веселяга, остроумный насмешник. Он не входил в наш дом, а врывался, не уходил, а исчезал, пропахший хвоей, листвой или дождем, загорелый и улыбающийся, стриженый "бобриком", и непременно с цветком в кармане рубашки.
- Привет, осажденным семейными заботами! - кричал с порога. - А у меня нет ни жены, ни дома, зато полно приключений. У одиноких всегда полно приключений!..
И он рассказывал какое-нибудь происшествие, которое произошло с ним накануне или прямо сейчас по пути от станции… А потом самым серьезнейшим образом рассматривал мои рисунки, делал замечания, обозначал то, что я "просто обязан нарисовать", особо упирая на "живописные предметы" в поселке. В воскресенье с утра я всматривался в дорогу, а завидев дядю Ваню, мчал навстречу. И он ко мне спешил, махал рукой, кричал приветствие. Мы налетали друг на друга и обнимались. И возвращались к станции и пили до икоты газировку.
- Еще по стаканчику! - смеялся дядя Ваня. - Гулять так гулять! Но, бесспорно, здесь надо знать меру. Художнику на полный желудок скверно работается.
Как-то я нарисовал террасу, бочоночный круг, метлу из ореховых прутьев - больше не знаю, что рисовать.
- А что будет, когда вырасту? - поделился с дядей Ваней. - Все уже нарисуют, и мне ничего не останется.
- Ты что говоришь?! Ну, пусть нарисуют ваши дома, дорогу, электричку… Как бы охватят эти темы. А цветы чьи? А леса?! Забирай все! И небо в придачу. И рисуй! И пусть другие рисуют. Не жадничай, на тебя это совсем не похоже! Всем всего хватит, тут и говорить нечего…
"В самом деле хватит, - думал я позднее, вспоминая дядю Ваню, - ведь каждый открывает мир заново и видит его по-своему, по-новому, вбирает в себя то, что ему близко по наклонностям. И природа ни в чем не повторяется, каждая травинка отличается от другой, каждый цветок, каждая пчела".
Только однажды дядя Ваня меня расстроил. Уже ползли слухи о войне и, проявляя жгучее беспокойство, я привел в боевую готовность деревянное оружие, наделал глиняных гранат.
- Дядь Вань! А правда война будет?
- Если будет, я сразу удочки в охапку и в тайгу. Пережду заваруху где-нибудь у реки… А то еще кокнут, - он надул щеки и запыхтел, как бы раздувая свой позор.
Эх, дядька Ванька! Сильно я тебя ненавидел в те минуты! И презирал, называя "трусом", а ты нарочито серьезно оправдывался, ссылался на болезни, изображал хромоту… Где ж мне было знать, что ты одним из первых, не дожидаясь повестки, придешь в военкомат и уедешь на фронт, и в первые же дни войны сгоришь в танке где-то между Полоцком и Минском… Первая моя боль! Первая отметина на мальчишеском сердце… А сколько болей у отца? Сколько его друзей ушло на фронт, и ни один не вернулся!
Странно, дальнейшее, после Правды, - эвакуация и окраина Казани для меня - заброшенности, картины за пыльным стеклом… чтобы их рассмотреть, я стираю пыль, всматриваюсь, но они все равно год от года тускнеют, искажаются, покрываются защитной пленкой, непроницаемым занавесом, только станция Правда смотрится целостно и емко - тот короткий ослепительно радужный мир детства. Те дни - словно прохладная родниковая вода, которой никак не напьешься.