Мой кенар жил в прекрасных условиях: имел просторную клетку с двумя жердочками - одна неподвижная (ветка-насест), другая (карандаш на бечевке) служила качелями, - клетка стояла на подоконнике, то есть из нее был отличный обзор всего двора; кормил я своего дружка отборными семечками и постоянно разговаривал с ним. К тому же у нас жила собака Вета, которая проявляла к кенару повышенный интерес: то и дело подходила к клетке, принюхивалась, виляла хвостом, повизгивала, всячески показывала, что ей нравятся песенки маленького артиста. Так что недостатка в общении кенар не испытывал. Но главное - я часто оставлял клетку открытой и кенар мог свободно летать по комнате. Позднее, когда он привык к новому жилью, я время от времени открывал и форточку - кенар вспархивал на раму окна и голосисто выдавал трели на весь двор, а иногда и совершал облет тополя напротив нашего окна - сделает круг и возвращается в свою обитель - все-таки дома было спокойней и надежней, чем в огромном шумном пространстве за окном, где грозно каркали вороны, вдоль подвала шастали кошки, а на асфальтированном пятаке гоняли мяч мальчишки, стучали костяшками доминошники и кто-нибудь непременно выбивал ковер или заводил мотоцикл.
Кенара я назвал неудачно - Чижуля, и все потому, что меня ввел к заблуждение приятель. Он принес пичугу и сказал:
- Вот, дарю тебе чижика. Купил на рынке, да мать не разрешает дома держать. Он начинает петь, как только взойдет солнце и мать все время не высыпается. Можно, конечно, клетку закрывать тряпками - в темноте он не поет, - но ведь жалко его.
Так и появился у меня Чижуля. Спустя месяц к нам зашел мой всезнающий дядя и авторитетно заявил, что птица в клетке вовсе не чижик, а самый что ни на есть кенар; но поскольку Чижуля уже откликался на свою кличку, я решил оставить все как есть, не придумывать кенару новое имя, не сбивать его с толку.
Чижуля оказался на редкость сообразительным. Когда я разговаривал с ним, он внимательно слушал, не отрывая глаз-бусинок от моего лица, и то кивал, в знак согласия, то раскрывал рот от удивления. Во всяком случае, когда на меня сваливались неприятности и я с горечью в голосе произносил: "Плохи дела, Чижуля!" - он садился на насест, склонял голову набок и опускал крылья - всем своим видом давал понять, что огорчен безмерно. Когда же у меня случалась удача и я восклицал: "Дела, Чижуля, идут как нельзя лучше!" - он приподнимался на носки и заливался радостным пением. Но все это мелочь, в сравнении с тем, что Чижуля умел делать.
Как только я входил в комнату и посвистывая спрашивал: "Чижуля, где ты?" - он тут же откликался - звонко тренькал. Я говорил: "Чижуля, покачайся!" - он прыгал на качели и раскачивался. Стоило мне сказать: "Чижуля, спой!" - как он исполнял весь свой репертуар. Но и это еще не все. Чижуля по команде открывал клетку! Я бросал клич: "Чижуля, открой дверцу!" - и чем бы мой пернатый друг в это время ни занимался - клевал ли семечки, качался ли на качелях, - мгновенно забрасывал свое занятие, и спешил к дверце клетки; клювом поворачивал крючок и выталкивал дверцу наружу. "Чижуля, ко мне!" - говорил я, протягивая руку, и мой дружок выходил из клетки и вскакивал на ладонь. "Сюда!" - я хлопал себя по плечу - Чижуля взлетал на плечо и клювом дотрагивался до моего уха, как бы говорил: "Вот какой я умный, талантливый!" Если при этом ко мне ласкалась Эта, Чижуля на нее посматривал свысока - и в прямом и в переносном смысле, мол: "Я ближе к хозяину, и наша дружба значительней и крепче". Чтобы не вызывать у Веты ревности, я одной рукой поглаживал ее, а другой - легонько Чижулю.
Надо отметить - все наши "цирковые номера" Чижуля проделывал с невероятной готовностью - он был очень исполнительный, старательный артист. Разумеется, в награду за каждый "номер", я давал ему ядрышко семечка.
Частенько мы с Чижулей играли в "кошки-мышки": я привязывал к нитке дохлую муху и "водил" ее по столу, а Чижуля смешно гонялся за ней, раскинув крылья. Или я делал бумажного голубя и пускал его по комнате, а Чижуля с негодующим писком летал за ним и все норовил клюнуть непонятного гостя. И с собакой Чижуля любил поиграть: когда Вета спала, он осторожно подкрадывался к ее хвосту и щипал за шерстинки.
Поиграю я с Чижулей, послушаю его песенки и говорю: "Ну все, Чижуля, иди на место, в клетку". И он моментально летит в свою "квартиру". Как-то я подсчитал - Чижуля выполнял целых восемь команд! Ко всему прочему, он научился пить воду из крана - ну, конечно, при слабой струйке - сильной побаивался. И какие там условные рефлексы?! Он явно понимал, что я говорил, отдавал отчет своим поступкам. Ну не могли же его предки открывать дверцы клеток, или пить из водопроводного крана, или играть с бумажными птицами?! И ладно б все это делала собака или кошка, а то ведь пичужка! И как в такой крохотной головке появлялись столь сложные мысли?!
Однажды весной Чижуля как обычно вылетел в форточку, обогнул тополь, но в комнату не вернулся, а уселся на соседнем подоконнике. Потом и с подоконника вспорхнул и понесся к домам напротив. Я выбежал во двор.
- Вон он! На балконе! - закричали мальчишки.
Чижуля сидел на балконе противоположного дома. Посвистывая я позвал беглеца. Он нехотя подлетел ко мне, сникший, печальный. Тут до меня и дошло - ему нужна подружка.
Канарейку я купил на птичьем рынке. Внешне она выглядела малопривлекательно, была вся какая-то взлохмаченная, с нелепым черным пером на боку. И характер у нее оказался не подарочек: как только я впустил ее в клетку, она нахохлилась, что-то забубнила, затопала ножками на Чижулю и начала гонять его по клетке. В конце концов загнала его в угол, по-хозяйски прошлась по клетке, съела все семечки, попила воды из блюдца, забралась на насест, почистила клюв; затем немного покачалась на качелях, снова вспрыгнула на насест и, зевнув, приготовилась ко сну - взъерошилась, превратившись в пушистый шарик, закрыла глазки и спрятала головку под крыло. Чижуля вышел из угла и встряхнулся, чтобы прийти в себя от неожиданного потрясения, потом немного покрутился в нерешительности, со страхом поглядывая на вздорную особу, почесал затылок лапкой, как бы прикидывая, что делать в сложившейся ситуации; наконец наметил план действий - стал прихорашиваться, разглаживая клювом перья, а когда привел себя в порядок, впрыгнул на насест и расположился на безопасном расстоянии от задремавшей канареихи. Выдержав паузу, он с величайшей предосторожностью, переступая по жердочке, подкрался к "невесте" и легонько клювом дотронулся до нее. Канареиха встрепенулась и опять набросилась на Чижулю; согнала его с насеста и, недовольно бурча, вновь погрузилась в сон.
Так продолжалось с неделю и все эти дни канареиха измывалась над моим Чижулей. Но в один прекрасный день, вернувшись из школы, я обнаружил клетку открытой; Чижуля сидел на распахнутой форточке и с особым подъемом давал концерт на весь двор; у него был прямо-таки ликующий вид. Когда я подошел к окну, он вспорхнул на мое плечо и затараторил в ухо: "Слава богу, избавился от этой сварливой дурехи!"
Медведь
Лесник Петрович и его пес Цыган живут в пяти километрах от деревни Сосновка. Вокруг дома лесника буйно растут - прямо валят забор - шиповник и боярышник.
- Они самые полезные, - говорит Петрович. - Настойка шиповника - лекарство от сорока болезней, а у боярышника древесина прочная, вязкая, радужная. Недаром из нее точат художественную посуду, игрушки. А я ложки и черпаки режу.
На полках у Петровича лежат деревянные заготовки и свежеструганные изделия, пахучие, с темными прожилками-разводами. Кто бы ни зашел к Петровичу, без ложки или черпака не уходит.
Два раза в неделю к леснику на велосипеде приезжает почтальонша Лиза, самая приветливая девушка в Сосновке. Лиза привозит Петровичу газеты, а Цыгану печенье.
Петрович угощает почтальоншу чаем с брусничным вареньем; за самоваром рассказывает:
- Вчера приходил сохатый с семейством… Овощи любят… А впервые пришли зимой. Раз под утро слышу - Цыган заливается. Вышел, а они стоят у калитки. Пара лосей с лосенком. Зима-то снежная была, корм доставали с трудом. Вот и пришли. Ну я вынес им картофелины, морковь… С того дня повадились… И летом навещают…
- Они любят вас, - смеется Лиза. - Вы же добрый.
- А ведь когда я был подростком, охотился. Да-а. У отца была берданка. От нужды, конечно, охотился, не забавы ради. Раз на охоте подбил селезня. Вытащил его из камышей, у него было перебито крыло. И вот держу его, значит, в руках… и чувствую, как бьется его сердце. А он смотрит на меня и тихо крякает, как бы просит о помощи. Потом затих и начал остывать. И вот тут-то мне стало не по себе. "И зачем, - думаю, - лишил жизни такую красивую птицу?" Представил, как он красовался перед подругой, ходил кругами, хлопал крыльями… как потом выводил бы утят на плес, обучал их нырять… Да-а. Человек может многое сделать, но вот живую птицу не сделает никогда.
Лиза сообщает Петровичу последние деревенские новости, потом прощается:
- Ну, я поехала. Спасибо за варенье.
- Тебе спасибо за газеты, - отзовется Петрович. - На-ка ложку возьми, в хозяйстве пригодится, да и в доме должно пахнуть деревом. И это, слепни объявились… Ежели укусит, потри земляникой - боль и пройдет.
Лиза вскакивает на велосипед, машет рукой. Цыган провожает ее до деревни.
Часто, тоже на велосипеде, к Петровичу заезжает молодой ветеринар Костя; он работает в Сосновке всего несколько месяцев. Костя со Петровичем за чаем с наливкой ведут задушевные беседы.
Иногда Костя вспоминает Москву, где учился на ветеринара и где осталась его девушка.