* * *
Хочешь, я расскажу тебе, как в детстве убил котенка? Вот, ты уже и кривишься: не надо. А почему, собственно, "не надо"? Ты что, не хочешь знать обо мне правды? Да, я мучил животных – и находил в этом особенное удовольствие. Нет, я не посягал на нашего домашнего кота – папаша мне самому свернул бы шею, случись что с его дорогим усатым-волосатым. Нет, я был куда хитроумнее. Я и сейчас очень хитер, ты не находишь? Но мы отвлеклись. Мое поле деятельности было огромным, ведь бездомных котов и собак на улице хватало с избытком. Сначала я приручал глупых блохастых дворняг и тощих подвальных кошек. Мне приятно думать, что сегодня я точно так же обхожусь и с тобой, моя дорогая. Однако между тобой и бездомной бродячей сукой все же есть определенная разница. Не обольщайся на свой счет, моя желанная сучка, течка у которой никогда не заканчивается: различие это – только в цене прикормки. Животные довольствовались вынесенными из дому объедками, а для тебя всего лишь приходится покупать нечто другое. Но и ты, моя красавица, и они привыкали ко мне и с каждым днем подходили все ближе. Потом брали еду из рук. А затем даже мурлыкали и в экстазе терлись о мои ноги. Так что между тобой и подвальной тварью нет никакого отличия, разве не так? Ты точно так же глупа, труслива и при случае не прочь отобрать понравившийся кусочек у сук послабее. И точно так же ты падка на подачки. Именно они постепенно приучили тебя ко всему, что я с тобой сегодня проделываю. Те времена, когда ты довольно долго дразнила меня и не подпускала к телу, уже давно миновали. Тогда ты была благоразумнее, моя радость, и намного осмотрительнее. Тогда ты еще не потеряла остатки разума: одно время я даже думал, что ты почувствуешь – я хочу не просто трахать тебя. Что мне в конечном итоге будет нужно от тебя совсем не это. Ну, прости, любимая, я нафантазировал лишнего на твой счет. Мозгов у тебя не больше, чем у курицы, а жадность настолько непомерна, что ты хватаешь куда больше, чем способна переварить. Так что устроена ты довольно примитивно. Ты не способна делать правильные выводы и испытывать глубокие чувства – ни раньше, ни, тем более, теперь. Иногда я даже жалею об этом: насколько глубже могло бы быть мое наслаждение, если бы ты умела делать выводы! Но ты устроена по тому же совершенно простому, механическому принципу, что и как первая игрушка младенца, которую заводят ключом. И тебя тоже можно заводить – я давно подобрал к тебе ключик. Потому что внутри тебя находится некое маленькое устройство, которое автоматически щелкает и подсчитывает количество полученных тобой внимания-часов и цено-подарков. И когда я бросаю очередную монетку, замок щелкает и ты, как одушевленный автомат, раскрываешь для меня свои драгоценные, меркантильные, никчемные объятия. Впрочем, точно так же ты раскроешь их для любого другого – кто не поленится пораскинуть мозгами и разгадать твой простенький секрет. Порой мне жаль, что понятие психологического анализа тебе так же чуждо, как мне – чувство сострадания. Мне было бы интереснее играть с тобой, будь ты хотя бы на йоту сложнее… Однако, когда у меня полно свободного времени и нет других занятий, красивая, пусть и простенькая игрушка – это тоже хорошо. И рано или поздно – но скорее рано – я сделаю с тобой то же, что и с кошкой, как бы громко ты ни мурлыкала. Ибо ты хуже бездомных тварей, потому что те радовались даже тогда, когда я ничего им не приносил. Им было достаточно просто ласкового взгляда – но ты никогда не выражала радости, когда я являлся с пустыми руками. Ты надувала губки, хмурила брови, и райские врата для меня в такой день не открывались. Нельзя быть такой корыстолюбивой, моя радость! Ведь именно оттого, что ты отказывала мне в простеньком утешении – именно тогда, когда я больше всего в нем нуждался! – я накину удавку на твою замечательную, без единой морщинки, шейку и буду затягивать эту удавку медленно-медленно, наслаждаясь твоим страхом, твоей беспомощностью и твоим безмерным, хотя и недолгим удивлением. Потому что до этого смертельные петли на шеях других затягивала исключительно ты. И пусть это были всего лишь виртуальные удавки – от этого в моих планах относительно тебя уже ничего не может измениться. Я накину на твою шею вполне реальную веревку. И потяну так сильно, что услышу хруст твоих костей. Конечно, убивать кошек было намного проще и безопаснее. Но и удовольствия они мне доставляли куда меньше, чем твои безымянные подруги. Несравнимо меньше. Настолько меньше, что лишь убив первую из вас, я понял, что такое настоящее, сильное, ни с чем не сравнимое наслаждение.
* * *
– Выяснили наконец твои опера, была между убитыми хоть какая-то связь?
– Нет, Рита. Никакой связи ни между первой жертвой и всеми последующими, ни между последней и кем-нибудь еще. Камеры наблюдения вокруг прокуратуры никого не зафиксировали? – в свою очередь спросил Лысенко, но следователь проигнорировала вопрос и обратилась к Банникову:
– Это письмо пришло уже по почте, Коля. На мое имя.
Николай Банников, когда-то служивший вместе со своим другом Игорем Лысенко в одном отделе и переведенный затем с повышением в столицу, сделал правильный вывод:
– Следовательно, он располагает служебной информацией и знает, что его делом занимаешься именно ты. Круг лиц, которые владеют этими сведениями, ограничен. Значит…
– Да ничего это не значит! – взорвалась Сорокина. – Оно и видно, что ты из своего Киева только вчера явился – не запылился! А мы уже месяц гребем все это… дерьмо! И что знают двое – то знает свинья! А они еще и тебя прислали – нами руководить. У нас тут, выходит, бузина, а в Киеве – дядьки! И все как один умные! Рукова-а-а-адители! Дергают, дергают целыми днями… звонят… аж телефон раскалился! Как мы его поймаем?!! Я тебя спрашиваю – как? Наверное, ты это умеешь, если аж из ста-а-алицы руководить примчался! Вот тебе все материалы, – следователь с силой хлопнула одним из томов дела о маньяке, убивающем блондинок, о стол. – На! Руководи!
– Как скажешь… надо – значит, буду руководить, – тяжело сказал Банников, наблюдая за тем, как беснуется самолюбивая Сорокина.
За два года его отсутствия ни в родном городе, ни в хорошо знакомой прокуратуре практически ничего не изменилось. Все стояло на своих местах и текло по-прежнему. Характер у Ритки Сорокиной и так, помнится, был не сахар, а теперь, когда она получает все эти бесконечные фитили сверху: "активизировать… форсировать… обезвредить… изобличить…" – и вовсе испортился. Да, и его самого тоже уже задергали – сразу с первого дня по приезде, если не с первого часа… но не жаловаться же, в самом деле, он сюда явился! Да еще и Ритке! Для которой все они – поднимающиеся по служебной лестнице мужики, – выскочки и карьеристы. И пусть ты собственным горбом долго и тяжко зарабатывал свое нынешнее положение, в чем-то Сорокина неизменно остается правой – хотя бы в том, что женщину обходят повышениями и затирают на любой службе.
А тем временем Рита Сорокина все не унималась:
– Тут не успеваешь материалы читать и выводы делать… а они своими цидулками мне каждое утро весь стол заваливают! И эти… писаки, мать их! – следователь швырнула на стол газету. – Читай! В городе… вот здесь, – черкнула она ногтем, – …орудует маньяк… вот… поимкой которого занимается следователь Сорокина. И фотку мою прилепили! Господи! Да за что мне еще и это! Будь проклята эта желтая пресса, а также то, что любая малограмотная бл…дь может ославить тебя на всю страну и в придачу еще и спокойно обливать грязью! А ты даже оправдаться не имеешь права!
– Рита, насколько я понимаю, здесь тебя грязью никто не обливал, – спокойно сказал руководитель следственной группы подполковник Банников, внимательно изучив материалы полосы.
– Да? А фото они какое поставили? Ты посмотри, посмотри! Выражение лица-то какое? Рот разинут, аж гланды видать, и взгляд как у дебилки…
– Ну, какое было, наверное, такое и поставили. Ты же им свое фото не предложила? И не улыбнулась. Орала, наверное, на них, вспомни! – подсказал ехидный Лысенко, пряча усмешку.
– Да пропади они все пропадом, шакалье писучее! Однако кто-то же их вызвал, когда мы эту несчастную Шульгину нашли! Вот что меня в первую очередь интересует! Где у нас течет?..
– Они уже там были, когда мы приехали, – заметил Лысенко. – Им сообщили даже раньше, чем нам.
– Ладно, давайте ближе к делу, – сухо сказал Банников. – Жертв с каждым днем становится все больше, а собачиться с прессой нам пока совершенно ни к чему. Может быть, и к лучшему, что все попало в газеты. Для нас это, конечно, плохо – маньяк теперь будет знать, что мы связали всех его жертв воедино…
– Если бы он не хотел, чтобы мы слепили их до кучи, он бы не раскидывал везде свои могильные розочки, – ядовито заметила Сорокина. – Если б не эти жуткие цветочки, авось эти глухари так и остались бы на земле. А там бы их промурыжили, а потом и вовсе потихоньку сдали бы в архив. А он еще и письма нам пишет, ска-а-атина такая, и мочит их в одном районе!..
– Теперь он знает, что мы ищем именно его, – невозмутимо продолжил Банников с того места, где его прервали. – Но также хорошо и то, что те, у кого есть мозги, прочтут эту статью и сделают выводы!
– Выводы уже сделали, – снова вставила следователь свое лыко в строку. – Сегодня прямо с утра два психа позвонили в прокуратуру и сознались. К концу недели их уже с полдесятка наберется. А разбираться, алиби для них искать опять нам же придется! Да еще и экспертизы проводить со всеми этими душевнобольными идиотами!
– Что у нас по последнему эпизоду? – спросил Банников, игнорируя вопли Сорокиной.
– Ничего, – буркнула та. – Следов нет. После дождя прошла неделя, жара снова, и земля как камень. В этот раз он пять розочек оставил, гад.
– Отпечатки на целлофане есть?