– Да кому они нужны, эти твои цепи… А Саша, он в Москве был знаком с такими людьми, с такими… Впрочем тебе их имена ни о чем не скажут, ты же невежда, типичный физико-математический червь. А он, он по настоящему широко образованный, высокоинтеллектуальный человек. Просто у него гуманитарный склад ума. Он так увлекательно говорит, убеждает, – Софья Иосифовна зажмурилась чуть не в экстазе.
– Вот и шел бы в гуманитарии. К нам-то зачем полез, чье-то место и в институте, и в аспирантуре занимал. И здесь и себя и нас мучает, – выразил вполне обоснованное недоумение Лев Михайлович.
Софья Иосифовна моментально вышла из состояния полуэкстаза и ответила вполне трезво:
– В этом тоже сказывается, прежде всего, его практический ум, чего Лева, кстати, всегда недоставало тебе. Одна из моих подруг ему задавала примерно тот же вопрос. Так вот он ответил, что в технический ВУЗ, ему как еврею было легче поступить, к тому же у него все родственники ученые-технари. Вот они ему и помогли. А в НИИ он пошел, потому что там лучше платят и закрытое спецснабжение. И здесь, у нас он никогда бы не оказался, если бы не его самоотверженная гражданская позиция, – Софья Иосифовна вдруг осеклась, сообразив, что сказала нечто лишнее.
– Гражданская позиция? Какая гражданская позиция!?… Ничего не понимаю… И потом откуда ты этого Карлинского знаешь? – уставший мозг Льва Михайловича, хоть и с некоторой паузой, смог-таки перестроиться и начал функционировать в житейском ключе.
Софье Иосифовне ничего не оставалось, как рассказать все:
– Я познакомилась с ним через нашего завуча Веру Сальц. Он вроде бы был знаком с ее братом. Но это не суть важно. Так вот если хочешь знать, его сослали к нам за то, что он в своем московском институте открывал глаза ученым-евреям на их истинное положение и советовал, понимаешь, всего лишь советовал добиваться права выезда в Израиль.
– Ну, если ты это знаешь, признаюсь и я это знал, – равнодушно потянулся Лев Михайлович и устало полуприкрыл глаза словно собираясь, наконец, вздремнуть, прямо так, сидя на диване.
– Как!? Ты знал и ничего мне не сказал!? – возмутил открывшийся факт Софью Иосифовну.
– Да, не сказал. И лучше бы ты этого вообще не знала, – по-прежнему без эмоций ответил Лев Михайлович.
– Так значит тебе все равно!? Ты, что не понимаешь, что обречен работать в этой холодной сибирской дыре до самой пенсии!?… А потом… потом куда мы денемся, куда поедем!? Нам, скорее всего, придется остаться здесь, жить до самой смерти. Раньше в Сибирь ссылали, гнали на каторгу… и ты тоже обрек нас на пожизненную каторгу!.. Если тебе плевать на себя, меня… подумай о детях, – Софья Иосифовна достала и кармашка домашнего халата платок, собираясь сначала вроде бы просто высморкаться, но тут же нахлынули слезы и ее сморкание трансформировалось во всхлипы.
– Софочка… ну я тебя прошу… ну не надо… Ты хочешь, чтобы твой плач услышали дети, или соседи? – морщась и начиная массировать виски, умолял Лев Михайлович.
– Пусть… пусть все слышат! Фира… ты добился своего, она растет такой же как ты. Она вечно мне перечит, грубит, и эти ее мысли… Ведь она же всему у тебя учится, – продолжала причитать сквозь слезы жена.
– Чему она у меня учится? Да, я уже забыл, когда с ней по-настоящему и разговаривал. Она же не со мной, а с тобой большую часть времени проводит, и в школе, и дома, – не принял обвинений в свой адрес Лев Михайлович.
– Да ты можешь и так, не разговаривая внушать свои дурные мысли. Я ей твержу, что самые великие евреи двадцатого века это Троцкий, Каменев, Зиновьев, потому что они руководили сотнями тысяч людей. Говорю, что Троцкий был председателем реввоенсовета, то есть возглавлял всю Красную Армию, а этот грузинский бандит и его последыши украли его славу, присвоили его заслуги, опорочили его имя, имя великого полководца. Представляешь, она в это не верит и говорит мне, что все эти революционеры вместе взятые не стоят ногтя одного Ландау, или еще кого-то, первый раз его фамилию услышала, какого-то Канторовича… Кто это?
– Канторович это ученый-экономист, нобелевский лауреат, – не отпуская висков, отозвался Лев Михайлович.
– И чем он руководит?
– Понятия не имею. Софа, я тебя умоляю, не навязывай своего мировоззрения детям… Троцкий? Ну, разве так можно. Это же небезопасно. Ты нас всех когда-нибудь под колпак КГБ подведешь. И эта твоя болезненная тяга к руководству. Ну не всем же дано командовать тысячами и сотнями тысяч, миллионами. Пойми в нашей семье все не такие, и не надо мечтать о лаврах ни Наполеона, ни Троцкого. Потом… Троцкий же до сих пор не реабилитирован, как и Зиновьев с Каменевым, – как можно спокойнее старался говорить Лев Михайлович.
– Потому их и не реабилитируют до сих пор, что они евреи. Потому и нам здесь никогда не будет нормальной жизни. Я уже здесь не могу, просто задыхаюсь. Я устала, устала подчиняться всяким дуракам и дурам. Если бы не дискриминация по национальному признаку я бы уже давно как минимум директором школы должна стать, а ты член-кором академии и возглавлять институт да не тот, в которым ты работаешь, а центральный, московский. А я вон даже в завучи пробиться не могу, а ты из завлабов выбиться. И в Москву тебя никогда не переведут, по той же причине. Ты со всем этим смирился, а я не могу, не хочу! – Софья Иосифовна перегнулась пополам, и уткнувшись головой в диванный валик почти беззвучно зарыдала.
Софья Иосифовна всегда выглядела притягательно-аппетитно, особенно сзади и в основном для мужчин ценящих в женщинах этакую сдобную объемность. При, в общем-то, среднем, типично еврейском лице, круглом и носатом, у нее была можно сказать совсем не еврейская фигура. Обычно худые еврейки внешне выглядят болезненными, а полные рыхлыми, и у них, как правило, непропорционально короткие, некрасивые ноги (возможно потому, что многие поколения еврейских женщин сидели дома и не "наматывали" версты и мили в поисках продуктов собирательства или пропавшей скотины, как шиксы-плебейки, или регулярно танцуя на тех же балах как шиксы-дворянки). Однако Софья Иосифовна с самого детства пошла не в породу, она имела мелкокостную, но в то же время упругую, налитую фигуру, округлую в нужных местах и с хорошими визуально-приятными пропорциями длины ног и туловища. Она не походила ни на своих соплеменниц, ни на большинство русских женщин, в том числе и на своих коллег-педагогов, вышедших из сословий, которые в России до 1917 года считались низшими. В основном эти коллеги были по-пролетарски костисты, большеруки, большеноги, мужиковаты. С возрастом Софья Иосифовна полнела, особенно после родов, но опять же полнота не обезобразила ее как большинство прочих евреек, она оставалась по-прежнему рельефной и аппетитной.
И вот сейчас Лев Михайлович, видя как в беззвучных рыданиях сотрясаются эти объемные, красивые бедра, округлые плечи, как белеют ее сочные колени и икры… Нет, он не испытывал никакого мужского "аппетита", ведь в физическом плане он являлся обыкновенным евреем и "воспламениться" не мог, как это случается с представителями более "молодых" наций при виде красивого женского тела. Он как и полагалось человеку, у которого разум многократно превалирует над инстинктами, думал совсем о другом, он про себя на чем свет стоит клял того неведомого чиновника, который решил перевести этого треклятого диссидента к ним в институт. Мало ему забот на работе, теперь вот и дома тоже…
– Этот шлимазл вас там подбивает морочить головы своим мужьям, в общем, занялся тем же чем и в Москве занимался? – уже не обращая внимания на плач жены, жестко, не по-домашнему, а как разговаривал с подчиненными у себя в лаборатории, спросил Лев Михайлович.
Софья Иосифовна сразу перестала плакать, разогнулась, вытерла слезы и заговорила жалостным, просящим тоном:
– Пойми Лева, здесь у нас и наших детей нет перспективы, нет будущего. Нельзя просто сидеть сложа руки и ждать. Ведь уже несколько лет, как евреям разрешают выезжать по израильской визе. Не всем разрешают, но если бороться… Очень многим удалось добиться такого права и уехать. Сколько поэтов, художников, писателей, врачей, да и простых людей уже эмигрировали. А там ведь нет здешних запретов, нет прописки, там свобода передвижения, можно жить не то, что в любом месте, в любой понравившейся тебе стране. Не понравится в Израиле, можно переехать в Америку, или Европу.
– Ты хоть понимаешь, что говоришь!? – Лев Михайлович уже не держался за виски, его возглас был более чем возмущенным.
– Я все отлично понимаю. Я не хочу до конца жизни сидеть в Сибири, не хочу чтобы меня схоронили в этой мерзлой земле. Я хочу, чтобы мои дети были свободными…
– Да, подожди ты, Софа… Здесь ты живешь в квартире со всеми удобствами, а что у твоих родителей было в Суроже?… Вспомни, дом с печкой и удобствами на улице. Конечно, там климат теплее и помидоры с яблоками растут, но горячей воды в доме не было и за холодной на колонку надо ходить. Забыла?… И потом, как ты можешь говорить за всех. Ну, Илья ладно, он куда ты скажешь, туда и поедет. А Фира? Ты уверена, что она горит желанием ехать в Израиль, или еще куда-то? Она ведь вообще к евреям и всему еврейскому, в отличие от тебя, относится довольно равнодушно. Ну а мне… какую судьбу ты уготовила там мне? Что я буду делать в том же Израиле? – вопрос прозвучал одновременно зла и саркастично.
– Ну как… неужто там такой специалист как ты не найдет чем заняться? – не очень уверенно проговорила Софья Иосифовна.