Вот такую я нашел причину для своих неудач. Может быть, была какая-нибудь другая, более важная, и эту я придумал только для того, чтобы спасти свое самолюбие, чтоб убедить себя, что все зависело от моей собственной инициативы: влюбись я в них - и стал бы неотразимым, и они влюбились бы в меня. Может быть, причина в другом, и я просто неудачник в любви, не нравлюсь девушкам и никогда нравиться им не сумею, не знаю. Но скорее всего дело все же в том, что я сам равнодушен. Если не любишь по-настоящему, не получается ничего хорошего ни в работе, ни с девушками. Правда, может не получаться и если любишь, но это уже совсем другое дело. Не стоит о нем и говорить, настолько оно другое.
Бабушка встретила меня на пороге. "Стасик разбился! - закричала она. - Боже мой, как он мечтал снова стать цирковым гимнастом!" "Как разбился?"- спросил я, чувствуя, что моя кожа леденеет и вместе с тем мне становится жарко. "Он сломал себе то ли позвоночник, то ли проломил череп! - прокричала бабушка и заплакала. - Никто не знает точно, что случилось, - сказала она сквозь слезы, - но меня это все равно потрясло".
"Он умер?" - закричал я. "Бог с тобой! - испуганно сказала бабушка. - Он лежит в первой городской больнице. За некоторыми его вещами приходила медсестра".
Я бросился в первую городскую больницу. Мне было так жалко Стасика, что я, наверное, заплакал бы, если б не бежал так быстро. Меня не хотели впускать. "Уже поздно, - сказали. - Приемные часы уже кончились". Но я соврал, что я брат, и меня провели в палату.
На белой подушке лежала забинтованная Стасикина голова - целый рулон. На другом конце кровати, поверх зеленого одеяла, лежал еще один рулон, из него выглядывал розовый палец. Все это были отдельные вещи - нога, голова… Стасика, который выжимал во дворе гири, уже не существовало. Он разбился.
"Ничего, - сказал я. - Я сначала думал, что ты разбился вдребезги, и бежал всю дорогу. Слышишь, как тяжело я дышу? - Стасик открыл глаза и улыбнулся. - А теперь я вижу, что ничего страшного. - сказал я. - У каждого гимнаста, наверное, бывают такие штуки. Просто у вас опасная профессия. Ты еще поправишься, и у тебя будет афиша с портретом, который я сделал…".
Стасик снова улыбнулся. "В моем возрасте уже плохо сращиваются кости, - сказал он. - Надо было ломать их раньше. А теперь все".
Он грустно покачал головой на подушке, и я понял, что свое будущее он знает лучше меня и нет
смысла его обманывать, и мне стало еще жальче Стасика и обидно, что он пропустил время ломать кости, а теперь уже поздно. Он все еще качал головой в бинтах и грустно улыбался, и я подумал, что он, пожалуй, не так уж глуп, как иногда казалось раньше, во всяком случае, он стал умнее, сломав свои кости.
"Я придумал: ты сможешь стать тренером, - сказал я. - Мне известны подобные случаи. Когда-то я занимался боксом - ты, наверное, помнишь то время, и, может быть, я тебе уже рассказывал: у меня был тренер, еще совсем молодой, но он сломал какую-то косточку в запястье и поэтому не мог наносить боковые удары и сошел с ринга, но тренер он был замечательный, да что я говорю "был!", он и сейчас замечательный тренер; он тренировал Жорку, может, ты помнишь, у меня был такой приятель, он теперь мастер спорта, недавно его показывали по телевидению и, когда он выходил на ринг, объявили не только его фамилию, но и фамилию тренера".
"Это верно, - произнес Стасик. - Тренером я еще, пожалуй, смогу быть".
"Тебе нужно есть как можно больше различных солей кальция, - сказал я. - Например, мел. Он очень способствует укреплению костей".
Когда я вернулся домой и открыл дверь, то остановился, оглушенный. На меня обрушился страшный визг и вой. Я вбежал, ожидая новых несчастий. Такой уж выпал день.
Посреди гостиной стоял папа и держал в руках включенную электрическую дрель. "Вот, - сказал он радостно и выдернул штепсель из розетки. Наступила жуткая тишина. - Купил. Теперь, понимаешь, я столько дырок наделаю в этой квартире. И наконец вобью гвоздь для бра".
"Как тебе не стыдно этим заниматься? - закричал я. - Ты знаешь, что со Стасиком?"
"Я был у него в больнице еще утром, - ответил папа, снова включая дрель. - Я посоветовал ему есть мел".
И просверлил дырку в стене.
12
Фотография была ужасной. "Я здесь совсем не похож на себя", - сказал я парню. Он промолчал. Стоял и ждал, когда я уйду. Но нести такой снимок в отдел кадров я не мог: его бы не приняли. Просто не поверили бы, что это я. Все мое лицо на этой фотографии было изуродовано глубокими тенями и морщинами, которых я еще не имел, я выглядел на ней старым и больным какой-то неизлечимой болезнью. Левая щека получилась нестерпимо белой, белым был и левый глаз. Зато правая часть лица вышла черной. Черная тень вокруг правого глаза сгущалась, как в ущелье, а самого глаза не было видно вообще. И вся одежда на мне была черной-черной, как у разбойника или монаха.
"Почему вы не надели оранжевый светофильтр? - спросил я. - Ведь вы прекрасно видели, что на мне красная рубашка, и должны были знать, что без светофильтра она выйдет черной. И коричневый пиджак - тоже. Неужели вы этого не знали?"
"Иди ты отсюдова, профессор!" - сказал парень.
Он не только не умел фотографировать, но был к тому же и очень грубым, и я сначала возмутился, даже хотел потребовать книгу жалоб, но потом вспомнил одну статью Кирилла Васильевича, в которой он писал, что быть мелочно принципиальным некрасиво. "Ладно, - сказал я. - Давайте фотографироваться снова. Сегодня на мне белая рубашка, и не беда, если у вас нет оранжевого светофильтра".
"Как хочешь, - сказал парень. - Только деньги тебе придется платить сначала. Я твои капризы бесплатно выполнять не буду".
"Хорошо", - ответил я и пошел за ширму - туда, где стояла фотокамера и стул, на котором снимают. Но на этом стуле уже сидела женщина, и на руках она держала девочку. Обе хмурились. "Подождешь", - сказал парень и приготовился снимать женщину с ребенком.
Я отошел в сторону, чтоб не мешать. Стоял и смотрел. Парень собирался фотографировать их так же, как и меня. Он включил лампы, два раза ударил по правой стойке ногой и пошел к аппарату. Он уже взял в руку тросик, но я не выдержал, остановил его. "Посмотрите, какая тень от волос! - сказал ему. - Она изуродует все лицо. Нужно хоть немного передвинуть левые лампы".
"Чего ты пристал? - спросил парень. - Ты можешь помолчать?"
"Могу, - ответил я. - Но только до вас здесь работал старичок, он уже, наверное, умер, так вот он фотографировал как надо. А вы даже тени распределить не умеете. Надо обязательно передвинуть левый свет. Если хотите, я покажу вам, куда…"
И с этими словами я пошел к левой стойке. Тогда парень сказал тоскливым голосом: "Слушай, откуда ты взялся на мою голову? Иди ты…"
Он хотел добавить еще что-то, но тут за моей спиной раздался громкий голос: "Дай! Дай человеку сделать, как он хочет! Он говорит правильные вещи!" Я обернулся и не поверил своим глазам. Возле ширмы стоял старичок фотограф! Тот самый, который три года тому назад снимал меня в этой комнате. Он совсем не умер, оказывается, он жив и даже не ушел на пенсию, и вообще он был такой же, как и раньше: бодрый, сердитый и невысокого роста.
"Когда тебе дают умные советы, а ты не прислушиваешься, так ты ничего не стоишь, - сказал он парню. - Дай этому юноше сделать, как он придумал, я хочу посмотреть: это действительно, что он понимает в нашем деле, или у него просто хорошо подвешен язык".
"На, валяй", - сказал парень и посмотрел на меня с огромной скукой а глазах. Он отошел в сторону и стал громко насвистывать одну популярную песенку, которая надоела мне еще в прошлом году.
Я передвинул левую стойку, и тени от прически ушли со лба женщины вверх. Лицо ее стало моложе и умнее. И тогда я вдруг увидел, что девочка очень на нее похожа, и сразу догадался, как сделать, чтоб это сходство стало еще заметней. Я придвинул немножко правую стойку, а у левой погасил две верхние лампы.
И тогда старичок фотограф сказал: "У этого парня голова!" И даже хлопнул в ладоши. "На ваши идеи приятно смотреть, - сказал он. - Слушайте меня внимательно: вы не согласитесь пойти ко мне работать? Конечно, нет! Да? Конечно, вы студент, и фотография для вас - это, как теперь говорят, хобби, а работать фотографом - это фи! - унизительно. Я правильно выражаю ваши мысли?"
"Что вы! - сказал я. - Я совсем не студент!"
"Так это тем более! - воскликнул он. - Вы так похожи на студента, кто бы мог подумать! Так я вас беру, да? Вы себе представьте, что я уже полгода мучаюсь с этим горе-учеником, которому вы так правильно сделали умное замечание. Но у него ничего не получается и никогда не получится, потому что, если у тебя нет способностей, так их у тебя
никогда и не будет, я правильно говорю? Может, из него выйдет хороший дипломат или доктор математики - я знаю? Но хороший фотограф из него не получится никогда. Вы посмотрите, он усмехается! Он думает, что фотоискусство - это пустяки! Но пусть он мне скажет, сколько в Советском Союзе людей. Двести сорок миллионов? Я правильно говорю?"
"Неправильно, - сказал парень. - Двести сорок один миллион и семьсот двадцать тысяч. По последней переписи".
"Вы слышите? - спросил старичок фотограф. - Из него может выйти большой ученый, разве я возражаю? Он знает такие цифры, что просто уму непостижимо! Коля, скажи, сколько угля добывает Япония?"
"Сорок четыре миллиона тонн, - ответил парень. - Это мало. У Японии нет своего сырья…"
"Вы слышите? - опять спросил старичок фотограф. Ему все время казалось, что я что-то пропускаю в разговоре. - Беседовать с ним одно удовольствие, но заниматься фотографией - упаси боже!.. Хорошо, пусть двести сорок шесть…"
"Двести сорок один", - поправил парень, и старичок фотограф кричал: "Тем более! Двести сорок один миллион человек - и каждого надо снять! Вы можете себе представить, чтоб люди перестали фотографироваться? На такую тему смешно даже думать! Чем тогда люди будут набивать свои семейные альбомы? Они никогда не перестанут этого делать! Я к вам расположен и поэтому говорю, как другу: фотография - это передний край".
"Чего передний?" - спросил я. "Всего!" - воскликнул старичок фотограф.
А женщина, которая сидела на стуле с девочкой, слушала наш разговор и улыбалась. Она улыбалась все веселей и веселей - сначала одними губами, лотом и глазами и, наконец, улыбнулась всем лицом.
"Если б вы знали, какая у вас улыбка! - закричал я. - Сохраните ее на лице, удержите, пожалуйста! Я сейчас!"
И бросился к стойкам. Повернул левый свет, оттащил немного назад правый, и когда пространство между женщиной и девочкой засветилось нежным перламутровым светом, я испытал блаженство, какого не испытывал ни на одной работе из всех перепробованных мною.
"Секунду!" - закричал я и побежал к камере. Оттуда я еще раз взглянул на объект съемки и увидел, что девочка не улыбается. Она устала сидеть на коленях у мамы, ей, наверное, хотелось побегать, а слушать наши длинные разговоры ей было скучно, поэтому лицо у нее было немного недовольное, и от этого сходство с мамой, к сожалению, уменьшалось. Я не знал, как мне развеселить девочку, да и не имел права терять на это время: слишком уж хороша была улыбка у ее матери, и я боялся упустить момент, боялся, что улыбка пропадет.
"Вы даже не представляете, как красиво вы сейчас улыбаетесь! - сказал я женщине, беря в руку спусковой тросик. - Вы потом увидите себя на фотографии и будете в восторге. Смотрите, пожалуйста, вот сюда. Вам сказать, что вылетит птичка, или вы не поверите?"
И тут наконец улыбнулась девочка.