События завязываются следующим образом: герой - человек с пронзительным взглядом - выходит на Гиндзу и, подняв руку, останавливает такси. Добавим к этому, что наш герой - носитель высоких идеалов, из-за которых ему постоянно приходится сталкиваться с невероятными трудностями. Думаю, что подобный рыцарь без страха и упрека придется по душе большинству читателей. Остается лишь придумать подходящие начало и конец… Да… Как-то раз я и сам замыслил написать нечто подобное. Один мой приятель - когда-то я учился с ним в школе - вознамерился вдруг жениться на девице, получившей европейское образование. А она оказалась оборотнем. Да. Лисицей, принявшей человеческий облик. Я разгадал ее сразу, но - может из жалости к ней? - не сказал приятелю ни слова. Ведь она любит его, и с этим нельзя не считаться. А несчастный, попавший во власть лисьих чар, - и не я ли тому виною? - тает и тает с каждым днем. Я же притворяюсь, будто ничего не замечаю, а сам только и думаю о том, как бы раскрыть ему глаза, и постепенно прихожу к выводу, что лучше всего - написать роман, сюжет которого, как бы естественно развиваясь, предупредил его о грозящей опасности. Я сам видел у моего приятеля книгу "Человек после сорока", он вечно расхваливает свой, якобы здоровый, образ жизни, да и близкие искренне верят в его отменное здоровье… Так вот, приятель мой прочтет роман и скажет: "Только благодаря тебе я и спасся". И получится, что я написал очень полезный роман, не правда ли?
Довольно! Увидев, как вытягиваются, бесшумно извиваясь, струи воды, вдруг понял - довольно лицемерить. "Ваш роман!" Напиши я шедевр, состоящий из ста глав, - что он для меня? Около трех часов работы.
Уж не спал ли я? Так и есть: спал. Или, говоря твоими словами, был погружен в размышления.
Переворачиваю страницы "Записок у изголовья": то, что приятно волнует: "Видеть, как воробей кормит своих птенцов; идти мимо играющих детей; лежать одной, возжигая благовонные куренья; заметить, что зеркало, привезенное из Китая, уже чуть-чуть потускнело…" Пробую плести собственные фразы: "То, что рождает в сердце щемящую пустоту, невидимую взору, невнятную слуху, зачерпнешь ее в пригоршню - проскальзывает между пальцами и исчезает, никому неведомую, окутанную тайной: "Когда нарочно не возвращают долг в три йены (зачем? - ведь я из обеспеченной семьи), когда видишь обнаженное белое тело (потому что оно - символ печали бытия), когда лицо мое считают необыкновенно внушительным, когда наступают праздники…"" Что ж, пока хватит. Когда мне было семь лет, в деревне на скачках я вдруг увидал самодовольную морду лошади-победительницы. Показывая на нее пальцем, кричал: "Посмотрите, ну посмотрите же!" - смеялся… С этого дня и начались мои несчастья. Я любил праздники, любил до смерти, но, сказавшись больным, до самого вечера пролежал тогда в затемненной спальне…
Так сколько страниц у нас получилось? (Этот монолог по моей просьбе записывала шестнадцатилетняя соседская девушка, Мацуко.) Мацуко послюнила указательный палец: "Одна, две, три… Четыре и еще - три строчки". - "Что ж, пока хватит. Благодарю". Приняв из рук Мацуко пять страничек, я начал аккуратно править написанное, не упрекая девушку в том, что на каждой странице было в среднем по тридцать ошибок или описок. "Неужели всего пять страниц?" - изумился я. Когда-то давно в Эдо жил дух женщины по имени О-Кику. Так вот, этот дух непрестанно пересчитывал тарелки. Но сколько он ни считал, все равно одной не хватало. Лишь теперь я понял, какую горькую досаду должен был испытывать тот дух.
Откинувшись на спинку кресла, я взял кисть и попробовал писать сам.
Мне хочется сказать несколько слов об этой соседской девушке, которая сидит сейчас на стуле рядом со мной и, тихонько раскачиваясь, разглядывает брошюру под названием "Непомерное честолюбие".
Я переехал сюда 1 июля 1935 года. В середине августа меня совершенно очаровали три олеандра, растущие в соседнем саду, и мне страстно захотелось иметь такие же. Поговорив с женой, я попросил ее сходить к соседу - не уступит ли один из кустов? Одеваясь, жена говорила, что предлагать деньги неудобно, а лучше бы мне привезти для соседа подарок из Токио. Ехать в Токио не хотелось, и, заявив, что деньги все-таки лучше, я вручил ей две йены.
Вскоре вернувшись, жена сообщила, что сосед служит начальником станции частной железной дороги в районе Нагоя и лишь раз в месяц навещает семью. Дома были только его жена и шестнадцатилетняя дочь, которые, польщенные нашим вниманием к олеандрам, предлагали взять любой приглянувшийся куст. Соседка произвела на жену очень приятное впечатление. На следующий день, захватив с собой живущего неподалеку садовода, мы отправились к соседям. Встретила нас сама хозяйка - женщина лет сорока, лоснящееся лицо с мелкими чертами. Полноватая, губы растянуты в приветливую улыбку. Мне она тоже показалась очень симпатичной. Я хотел иметь средний из олеандров и, усевшись на веранде, сразу же заговорил об этом. И вот что она сказала, почему-то мне хорошо запомнились ее слова:
- Сама-то я из Аомори. Там у нас олеандры почти не растут, а я очень люблю летние цветы. Шелковистую акацию. Индийскую сирень. Мальвы. Подсолнухи. Олеандры. Лотосы. А еще - лилии, летние хризантемы, хоуттуинии. Не нравятся мне только сирийские розы.
Я почувствовал раздражение: зачем - да еще с таким воодушевлением - перечислять все эти названия? Вот незадача! Но сердился я напрасно - больше она не произнесла ни слова. Уходя домой, я сказал девушке, тихонько стоявшей за спиной у жены: "Заходи в гости". "Хорошо", - ответила она, - и тут же пошла за нами следом, вошла в мою комнату и присела в уголок. Вот с этого-то все и началось. Подосадовав, что в минуту хорошего расположения духа позволил себе увлечься каким-то олеандром, я поручил жене посадить его, а сам пошел в свою каморку - беседовать с Мацуко. Я разговаривал с ней о том о сем, и чудесное ощущение уюта разливалось по всему телу, словно, устроившись удобно в кресле, я погрузился в чтение любимой книги. "Наконец-то at home!" - пело в груди, и я беззаботно болтал с ней, забывая обо всем.
На следующий день Мацуко бросила в наш почтовый ящик сложенный вчетверо листок европейской бумаги. В то утро я поднялся раньше жены - мучила бессонница. Дочищая на ходу зубы, пошел за газетами и обнаружил в ящике аккуратно сложенный листок бумаги. Там было написано:
"Вы очень мудрый человек. И умирать Вам никак нельзя. Никто не знает об этом, но для Вас я готова на все. Готова в любой момент расстаться с жизнью".
За завтраком я показал записку жене и послал ее к соседке - просить, чтоб отпускала эту славную девушку ко мне почаще. С тех пор Мацуко каждый день приходит сюда.
- Мацуко нехороша собой, суждено ей, видно, стать повивальной бабкой, - однажды сказал я, будучи чем-то раздражен. Она не была дурнушкой, но лицо ее с приплюснутым носиком никто бы не назвал красивым. Правда, уголки ее губ очень мило загибались кверху, а большие черные глаза были просто прелестны. Когда я спрашивал жену о ее фигуре, та отвечала:
"Для своих шестнадцати она, пожалуй, слишком мала". И добавляла: "Всегда такая чистенькая. Видно, матушка ее очень опрятна".
Беседуя с Мацуко, я забывал обо всем на свете.
- Когда мне исполнится восемнадцать, я уеду в Киото и буду служить там в чайном доме.
- Вот как? Это уже решено?
- Одна мамина приятельница содержит там большой чайный дом.
По-видимому, она имела в виду что-то вроде ресторана. "Отец - начальник станции, и все-таки дочери приходится искать работу", - неодобрительно подумал я.
- Что же, ты станешь служанкой?
- Да. Но все говорят, это очень известный чайный дом. Один из самых роскошных в Киото.
- Придется приехать к тебе в гости.
- Обязательно приезжайте, - серьезно сказала она. А потом пробормотала еле слышно, отведя глаза куда-то в сторону:
- Только приезжайте один.
- Думаешь, так будет лучше?
- Да, - кивнула она, теребя пальцами край рукава. - Если вы приедете не один, моих сбережений надолго не хватит.
Мацуко, кажется, собиралась меня угощать.
- У тебя есть сбережения?
- Меня мама застраховала. Когда мне исполнится тридцать два, я получу много денег, может быть, даже несколько сотен йен.
Однажды под вечер мне вдруг вспомнился рассказ об одной слабовольной женщине, которая вот-вот должна была родить ребенка без мужа, и, забеспокоившись, - что если и с Мацуко случится нечто подобное? - я решил выведать, что она думает по этому поводу:
- Блюдешь ли ты свою чистоту, Мацуко?
Мацуко в соседней комнате помогала жене распарывать платье. Несколько минут оттуда не доносилось ни звука, потом я услышал:
- Да.
- Вот и хорошо. - Повернувшись на другой бок, я закрыл глаза. На душе сразу стало спокойнее.
На днях, при Мацуко, я запустил в жену кипящим чайником. Я вошел, когда она писала письмо, собираясь отправить немного денег одному моему нуждающемуся приятелю, и потребовал, чтобы она не делала этого - нам не по средствам помогать другим, - на что жена совершенно невозмутимо ответила, что деньги, которые она хочет послать, принадлежат лично ей, она сэкономила их из выделенных на мелкие расходы. Я страшно разгневался, закричал: "Вечно ты лезешь не в свои дела!" - и с силой подбросил чайник кверху, целясь в потолок. Потом, как-то сразу обмякнув, упал в кресло и взглянул на Мацуко. Она стояла, сжимая в руке ножницы, словно готовая ими проткнуть… Кого? Меня или жену? Мне это было безразлично, поэтому я притворился, будто ничего не замечаю, а жена, видимо, просто не обратила на девушку внимания.
Больше я не стану писать о Мацуко. Почему-то вдруг расхотелось. Я дорожу этой девушкой больше жизни.