"Какой же он несчастный!" - подумал Косугэ. Чувство сострадания присуще зрелым людям. Нечего и говорить, что в данном случае Косугэ, испытывая жалость, имел в виду себя, а вовсе не Ёдзо. Он ставил себя на место приятеля, примеряя на себя испытания, выпавшие на долю Ёдзо, вернее, свое представление об этих испытаниях. Людей старшего возраста, поднаторевших в подобных переживаниях, легко разжалобить. При случае все они сумеют пустить слезу. Но бывает, что и молодые люди предаются подобного рода чувствам. Ну, взрослые, положим, умеют сострадать потому, что примирились со своей участью, но молодежь-то, молодежь где научилась? Может быть, на таких, как этот, вздорных рассказах?..
- Мано-сан, расскажите нам что-нибудь! Какую-нибудь интересную историю.
Косугэ завел разговор с медсестрой в надежде хоть как-то развлечь Ёдзо.
- Что ж… - смеясь, отозвалась Мано из-за установленной в углу ширмы.
- Пожалуйста, какую-нибудь жуткую историю!
Они обожают дрожать от страха.
Мано, задумавшись, некоторое время молчала.
- Только обещайте мне сохранить это в тайне, - приступила она к рассказу, но, не сдержавшись, снова засмеялась. - История о привидениях. Хорошо, Косугэ-сан?
- Конечно, конечно, - он уже не притворялся…
Это произошло летом, в тот год, когда девятнадцати летняя Мано устроилась работать медсестрой. В больницу поступил юноша, пытавшийся покончить с собой из-за несчастной любви. За ним-то и приставили ухаживать Мано. Бедняга в качестве яда использовал какое-то лекарство. Его тело покрылось лиловыми пятнами. Надежд на спасение не было. Однажды под вечер он пришел в сознание и увидел за окном беззаботно снующих по каменной стене крабов. "Какие красивые!"- воскликнул он (в тех местах водились крабы красного цвета). "Если выздоровлю, обязательно возьму себе домой!" В ту же ночь, после двух приступов рвоты, юноша скончался. Пока не приехали родственники, Мано оставалась в палате вдвоем с покойником. Она уже целый час, набравшись мужества, сидела на стуле в углу палаты, как вдруг у нее за спиной послышался какой-то слабый шорох. Она замерла. Через некоторое время звук повторился. На этот раз он прозвучал совершенно отчетливо. Как будто чьи-то шаги… Собравшись с духом, она обернулась и прямо у себя за спиной увидела маленького красного краба. И тогда девушка разрыдалась.
- Странно, да? Честное слово, я увидела краба! Живого краба. После этого случая я твердо решила уйти из больницы. В конце концов моя семья достаточно обеспечена, так что я могла бы и не работать. Сказала отцу, а он только смеется… Ну как, Косугэ-сан?
- Жуть! - воскликнул он нарочито шутливым тоном. - А что это была за больница?
Мано промолчала, только слышно было, как она откинулась на подушку.
- Поэтому, когда я узнала, что к нам поступил Оба-сан, - зашептала она, как бы про себя, - я уже было решилась уволиться из больницы. Сказать по правде, мне было страшно. Но когда я его увидела, от сердца у меня отлегло. Такой жизнерадостный, и с самого начала сам, без посторонней помощи, стал за собой ухаживать.
- Да нет же, - перебил Косугэ, - я спрашиваю, мы в той самой больнице, о которой вы рассказывали?
Мано молчала некоторое время.
- Да, все случилось здесь, - наконец ответила она. - Только, прошу вас, никому ни слова! Ведь это задевает репутацию…
- Как, неужто в этой самой комнате? - спросил Ёдзо сонным голосом.
- Нет!
- Может быть, - сказал Косугэ, поддразнивая Ёдзо, - в той самой кровати, на которой мы просидели весь вечер?!
Мано засмеялась.
- Нет, не беспокойтесь. Если бы я знала, что эту историю вы примете так близко к сердцу, я бы не стала рассказывать.
- В первой палате! - Косугэ приподнял голову. - Только там из окна видно стену. В первой палате, не иначе! Там, где эта девушка!.. Бедняжка!
- Не шумите, пожалуйста, давайте лучше спать. Я все выдумала. Ничего такого не было.
Ёдзо думал о другом. Его мысли занимал призрак Соно. Он воссоздавал в своей душе ее прекрасный образ. Обычно это приносит Ёдзо успокоение. Они считают, что "Бог" - всего лишь выдуманное бестолковыми людьми и совершенно бесполезное слово, соединяющее в себе иронию и благодушие. Возможно, они считают так потому, что сами находятся в непосредственной близости к Богу… Наверно, вы, господа, уже готовы сурово обвинить меня в верхоглядстве и беспечности за то, что я, походя, затрагиваю так называемую идею Бога. Но позвольте! Каждый писатель, как бы бездарен он ни был, мечтает исподтишка приблизить героя своего произведения к Богу. Скажу больше. Именно он, писатель, больше всего похож на божество! На богиню мудрости Минерву, которая выпускает в сумеречное небо свою любимую птицу сову и следит за ее полетом, посмеиваясь…
На следующий день с самого утра все обитатели лечебницы были в приподнятом настроении. Шел снег. В саду перед зданием лечебницы сосны, низкорослые и уродливо искривленные, сплошь были покрыты снегом. Тонкий слой снега лежал на тридцати ступенях каменной лестницы, спускающейся из сада, и дальше - на всем побережье. То усиливаясь, то стихая, снег шел до самого полудня.
Ёдзо, лежа на животе, рисовал заснеженный пейзаж. Пока Мано покупала бумагу и карандаши, снег уже перестал идти.
Лечебница сияла отраженным от снега светом. Косугэ, валяясь на диване, читал журнал. Время от времени, вытянув шею, заглядывал в рисунок Ёдзо. Он испытывал нечто вроде благоговения по отношению к искусству. Это чувство появилось в нем потому, что Ёдзо был единственным человеком, которому он доверял. Они были знакомы с раннего детства. Уже тогда Ёдзо казался ему существом необыкновенным. За время их дружбы он пришел к выводу, что Ёдзо кажется необычным потому, что слишком умен. Франт и искусный во лжи сладострастник, в чем-то даже жестокий, Ёдзо пришелся ему по вкусу. В школьные годы он любил наблюдать, как разгораются у Ёдзо глаза, когда ему рассказывают какую-нибудь сплетню об учителях. Но, в отличие от Хиды, он в своей любви довольствовался любованием. То есть вел себя благоразумно. Идти вместе до тех пор, пока поспеваешь, и, вовремя поняв свое безрассудство, извернуться и наблюдать уже со стороны. Эта черта делает его характер, пожалуй, еще более оригинальным, чем характеры Ёдзо и Хиды. А причина того, что он благоговел перед искусством, была та же, что заставила его надеть синее пальто, прежде чем показаться в коридоре, - желание иметь хоть что-нибудь достойное упования в этой изо дня в день тянущейся жизни. Такой человек, как Ёдзо, созидающий в поте лица, - без всякого сомнения, личность необыкновенная. И этого вполне достаточно. Достаточно для того, чтобы Косугэ ему доверял. Правда, порой он впадает в отчаяние. Вот и сейчас, украдкой заглянув в рисунок Ёдзо, он разочарован. На бумаге изображено море и остров. Только и всего. Ничем не замечательные море и остров.
Оторвавшись от рисунка, Косугэ углубился в чтение журнала. В палате царила тишина.
Мано не было. Она стирала кофту Ёдзо. В этой кофте он бросился в море. Она все еще попахивала водорослями.
Во второй половине дня пришел из полиции Хида. Одним махом он распахнул дверь.
- А! - завопил он преувеличенно громко, увидев рисующего Ёдзо. - Работаешь! Молодец! Художник должен творить, в этом его призвание!
С этими словами он подошел к кровати и заглянул через плечо Ёдзо в рисунок. Ёдзо поспешно сложил лист вдвое, потом вчетверо.
- Никуда не годится! - сказал он, изображая смущение. - Когда долго не рисуешь, верх берет голова.
Хида, не снимая пальто, присел на край кровати.
- Возможно. Теряешь уверенность в себе. Но ты молодец! Усердно служишь искусству… Так что же ты рисовал?
Ёдзо, подпирая щеку рукой, повел подбородком в сторону стеклянной двери.
- Море, - сказал он. - Небо и море - сплошь черные, и один только остров - белый. Но, пока я рисовал, мне стало ясно, что, в сущности, это пошло. Замысел, достойный дилетанта.
- А что в этом плохого? Все великие художники в каком-то смысле дилетанты. Это естественный путь. Вначале ты дилетант, потом становишься мастером, чтобы в конечном итоге опять стать дилетантом. Возьми хотя бы Родена, он всю жизнь стремился стать дилетантом в лучшем смысле этого слова. Впрочем, может быть, я не прав.
- Я вообще думаю бросить живопись, - проговорил Ёдзо, как бы отметая слова Хиды. Засунул за пазуху сложенный лист.
- Вялость недопустима в искусстве. В том числе и в ваянии.
Хида, пальцами зачесав длинные волосы, согласился.
- Я тебя хорошо понимаю.
- Если получится, буду писать стихи. Поэзия требует искренности.
- Что ж, стихи - тоже неплохо.
- Нет, и это вздор, - ему все на свете кажется вздорным. - Пожалуй, я рожден быть меценатом. Зашибать деньгу, собирать вокруг себя и баловать всяких там подающих надежды художников вроде Хиды. Как тебе это? Мне стало стыдно заниматься искусством, - все так же подпирая ладонью щеку, он смотрел в сторону моря и терпеливо ждал ответа.
- Неплохо! На мой взгляд, это тоже превосходное занятие. Без таких людей не обойтись. Честное слово! - сказал Хида нерешительно. Ему неловко было и унизительно оттого, что он ни разу не осмелился возразить. А может быть, в нем взыграла, наконец, гордыня человека, причастного к искусству. Внутренне он уже был готов к обороне. Главное - не молчать!..
- Что было в полиции? - неожиданно вступил в разговор Косугэ. Он ждал уклончивого ответа.
Смятение, владевшее Хидой, устремилось в новое русло.
- Будет возбуждено уголовное дело. Пособничество при самоубийстве, - сказал он и тут же раскаялся. Ему показалось, что его слова прозвучали слишком зловеще.
- Однако, скорее всего, дело будет отложено.