Честно говоря, мои школьные сочинения тоже были абсолютным враньем. В них я старался изобразить себя на редкость примерным мальчиком. Именно такие сочинения удостаивались всеобщей похвалы. Я даже занялся "литературным воровством". "Теневые картинки младшего брата" - сочинение, которое учителя назвали шедевром, на самом деле было слово в слово списано с рассказа, получившего первую премию в каком-то детском журнале. Заставив меня набело кистью переписать "мое" сочинение, учитель поместил его на выставке. Позже плагиат был обнаружен одним учеником-книголюбом. Как я желал тогда его смерти. Или еще сочинение "Осенняя ночь", за которое меня очень хвалили учителя. "Занимался, у меня разболелась голова, я вышел на открытую веранду дома и оглядел сад. Была лунная ночь, в пруду плавали карпы и резвились золотые рыбки. Как во сне любовался я этим спокойным пейзажем, из забытья меня вывели доносившиеся из соседней комнаты веселые голоса, среди которых был и мамин. Когда грезы окончательно рассеялись, головной боли как не бывало" - вот такое совсем маленькое сочинение. В нем не было ни единого слова правды. Описание сада я списал у своих старших сестер, а вот того, чтобы я занимался когда-то до головной боли, такого вообще припомнить не могу. Я терпеть не мог школу и ни разу даже не заглянул в учебники. Читал только то, что было мне интересно. Домашние же думали, раз я читаю, значит, занимаюсь.
Если же я писал в школьных сочинениях правду, это всегда заканчивалось для меня плохо. Когда я написал о своей обиде на родителей, которые меня не любят, завуч вызвал меня в учительскую и отругал. Когда же мне была дана тема: "Если начнется война", то я написал, что если начнется война, которая куда страшнее "землетрясения, грозы, пожара и отца", я сразу же убегу в горы. Убегая, позову с собой учителя, "учитель - человек, и я - человек, и мы оба одинаково боимся войны". Тогда со мной уже разговаривали двое - директор школы и классный наставник. Они спросили, почему мне пришло в голову так написать, и я, чтобы только что-то ответить, сказал, что писал просто ради интереса. Наставник пометил в своей записной книжке: "любопытен". После этого я и классный наставник вступили в небольшую дискуссию. Он спросил, вот ты пишешь: "и учитель - человек, и я - человек", то есть ты думаешь, что все одинаковые. Да, думаю, сказал я нерешительно. Я был не особенно разговорчивым. Когда он спросил: "Вот я и директор школы, оба мы - люди, тогда почему у нас зарплата разная", я на какое-то время задумался. Потом ответил, что, наверное, это потому, что работа разная. Узколицый классный наставник в очках с железной оправой сразу же записал мои слова в книжечке. Мне всегда нравился этот учитель. Потом он задал мне такой вопрос: "Твой отец и все мы тоже одинаковые?" Вопрос застал меня врасплох, и я ничего не смог ответить.
Мой отец был человек очень занятой и почти не бывал дома. А если и бывал, то с детьми не общался. Я его боялся. Помню, мне очень хотелось получить отцовскую авторучку, но сказать об этом я не решался и мучался, постоянно мечтая о ней, дошло даже до того, что как-то вечером, притворившись спящим, я лежал в постели с закрытыми глазами и еле слышно обращался к отцу, который в соседней комнате беседовал с гостями, "пожалуйста, пожалуйста, подари мне авторучку", но, конечно же, моя мольба не достигла ни его ушей, ни его сердца. Как-то я и младший брат беззаботно играли на большом рисовом складе, заваленном мешками с рисом. Вдруг в дверном проеме появился отец и стал браниться: "Эй вы, безобразники, а ну, пошли, пошли отсюда". Свет падал отцу в спину, поэтому его большая фигура казалась совсем черной. Даже сейчас мне становится не по себе, когда вспоминаю, как тогда испугался.
К матери я также не питал никаких теплых чувств. Получилось так, что вскормленный молоком кормилицы, опекаемый в детстве тетушкой, я до второго или третьего класса начальной школы матери вообще не знал. Два наших работника меня кое-чему научили, и однажды ночью мать, которая спала недалеко от меня, обратила внимание на шевеление под моим одеялом. "Что ты там делаешь?" - спросила она меня. Ужасно смутившись, я ответил: "Болит поясница, я ее массирую". "Ну, тогда лучше ее размять хорошенько, от похлопывания никакого прока", - сказала мать сонно. Некоторое время я молча тер поясницу. С матерью связано много неприятных воспоминаний. Как-то взяв из сарая костюм старшего брата, я надел его и стал прогуливаться на заднем дворе между цветниками, тихонько напевая какую-то печальную песенку, мелодию которой импровизировал на ходу, расчувствовался и даже всплакнул. В таком наряде я думал пойти куда-нибудь развлечься с мальчишкой-учеником, прислуживающим у нас в конторе, и уже отправил служанку позвать его, но тот все не появлялся. Я ждал его на заднем дворе, забавляясь тем, что с треском водил носком ботинка по бамбуковой изгороди, но, в конце концов, потерял всякое терпение и, засунув руки в карманы, разревелся. Мать, увидев, как я плачу, почему-то сорвала с меня костюм и отшлепала. Я едва не сгорел со стыда.
Очень рано я стал проявлять интерес к одежде. Терпеть не мог, если на манжете была оторвана пуговица. Любил белые фланелевые рубашки. У нижнего кимоно признавал только белый ворот. Всегда следил, чтобы он немного выглядывал из-под воротничка. В праздник осеннего полнолуния все ученики приходили в нашу деревенскую школу в нарядной одежде, и я каждый год, надевая фланелевое кимоно в широкую коричневую полоску, пробовал бегать по узкому школьному коридору мелкими, по-девичьи порхающими шажками. Однако щеголял я тайно, стараясь, чтобы окружающие этого не заметили. В семье меня считали самым некрасивым ребенком, и я боялся, что все станут смеяться, увидев в таком уроде щеголя. Мне приходилось делать вид абсолютного безразличия к одежде, и, кажется, до определенной степени я в этом преуспел. Окружающие, похоже, считали меня неотесанной деревенщиной. Когда я сидел за столиком рядом с другими детьми, бабушка и мама часто совершенно серьезно говорили, что я некрасивый, и мне становилось очень обидно. Я же считал себя вполне интересным мужчиной, однажды даже зашел в комнату к служанкам спросить, кто из всех братьев самый красивый. Служанки ответили, что лучше всех старший брат, а за ним сразу же Осамчик. Я зарделся, однако все-таки был слегка разочарован. Мне-то хотелось от них услышать, что я лучше старшего брата.
Кроме моей внешности бабушку раздражало, что я был очень неловким. Каждый раз во время еды она делала мне замечания, мол, я совсем не умею пользоваться палочками, еще говорила, что, кланяясь, я противно задираю зад. Тогда меня усаживали перед бабушкой и заставляли раз за разом повторять поклоны, но, как я ни старался, она ни разу меня не похвалила.
Впрочем, я тоже ее недолюбливал. Когда в нашу деревню на открытие театрального павильона приехала токийская труппа Судзумэ Дзабуро, я не пропустил ни одного представления. Театральный павильон был построен моим отцом, и я всегда мог бесплатно пройти на лучшие места. Вернувшись из школы, я переодевался в удобное кимоно, привязывал к поясу тонкую серебряную цепочку с маленьким карандашиком на конце и скорее бежал на представление. Впервые в жизни увидев спектакль Кабуки, я был восхищен, многие эпизоды вызывали у меня слезы. После последнего представления пришло решение поставить собственный спектакль, и я организовал свою труппу, пригласив в нее младшего брата и детей родственников. Мне и раньше нравились такого рода развлечения; часто, собрав работников и служанок, я читал им сказки, крутил волшебный фонарь или показывал движущиеся картинки. Мы начали с постановки трех сценок: "Яманака Сиканосукэ", "Голубиный домик" и "Каппо-рэ". Сначала я переделал в пьесу эпизод из одного детского журнала, как в чайном домике на берегу горной речки Яманака Сиканосукэ нанимает слугу Хаякава Юминосукэ. Особенно трудно было такую длинную фразу, как "Извольте представиться, я - Яманака Сиканосукэ", привести к поэтическому ритму Кабуки. Роман "Голубиный домик" я перечитывал много раз и всегда над ним плакал, самые грустные места романа заканчивали второе отделение моей постановки. Все актеры труппы Судзумэ Дзабу-ро после каждого представления исполняли танец "Каппорэ", и я решил, что он тоже нам необходим. Несколько дней продолжались репетиции, и вот, наконец, настал день премьеры, широкий коридор перед домашней библиотекой мы превратили в сцену и даже соорудили небольшой раздвижной занавес. Уже к полудню все приготовления были закончены, но тут бабушка, проходя мимо, подбородком зацепилась за проволоку занавеса. Она стала браниться, говоря, что этой проволокой ее хотели убить, и требовала, чтобы мы прекратили подражать нищим балаганщикам. В тот вечер собралось человек десять слуг и служанок, и нам все-таки удалось показать представление, но на душе остался неприятный осадок от сказанных бабушкой слов. Я играл роль Яманака Сиканосукэ и роль мальчика в "Голубином домике", танцевал "Каппорэ", однако настроение было испорчено. Потом я еще ставил "Коровьего вора", "Усадьбу Тарелок", "Сюн-току-мару", но бабушка всякий раз сердилась.