В марте того же 1933 года в первом номере журнала "Тюлень" ("Кайхё") появился еще один рассказ Дадзая - "Одежда из рыбьей чешуи" ("Гёфукуки"), и литературная общественность заговорила о рождении нового оригинального таланта. Вскоре тот же журнал начал публиковать "Воспоминания". Дадзай подружился со многими молодыми литераторами (среди них - Дан Кадзуо, Накамура Дзихэй, Иба Харубэ, Китаму-ра Кэндзиро, Кубо Рюити, Ямагиси Гайси). В 1934 году они стали издавать свой журнал, который назвали "Синий цветок" ("Аоихана").
"Я, если можно так выразиться, пылал последней страстью молодости. Пляска накануне смерти. Мы вместе напивались и били тупых студентов. Любили скверных женщин, как родных… Журнал "Синий цветок", посвященный чистой литературе, был готов в декабре. Но вышел только один номер, после чего наша компания распалась. Всех отпугивал этот бесцельный, граничащий с помешательством энтузиазм. Остались только мы втроем. Нас называли "тремя дураками". Но эти трое стали друзьями на всю жизнь" ("Восемь видов Токио"), "Эти трое" - Ямагиси Гайси, Дан Кадзуо и Дадзай Осаму.
Журнал "Синий цветок" просуществовал недолго. Собственно, вышел всего один его номер, после чего он слился с журналом "Японский романтизм" ("Нихонроманха"), в котором сотрудничали Сато Харуо, Хагивара Сакутаро, Камэи Кацуитиро, Ясуда Ёдзюро, Ёдоно Рюдзо.
В марте 1935 года, желая успокоить старшего брата, недовольного тем, что обещание закончить университет не выполнено, Дадзай попытался устроиться на работу в одну из столичных газет, но не прошел по конкурсу. Эта неудача снова выбила его из колеи. К тому же его семейная жизнь совсем разладилась. Работа над сборником "На закате дней" была завершена, и, желая сохранить верность своему замыслу, Дадзай предпринимает новую попытку покончить с собой.
"Мои укрепления, построенные на столь совершенном обмане, готовы были пасть. Я понял, что пришло время умереть. В середине марта я один поехал в Камакуру. Это был 1935 год. В горах Камакуры я попытался повеситься" ("Восемь видов Токио").
Попытка самоубийства снова закончилась неудачей. Вернувшись из Камакуры, Дадзай с сильным приступом аппендицита попал в больницу. После операции у него начался перитонит, мучили сильные боли. Ему постоянно кололи наркотики, и, выйдя из больницы, Дадзай уже не мог без них обходиться. Еще в больнице он начал писать повесть "Цветы шутовства" ("Докэно хана"), которая была опубликована в майском номере журнала "Японский романтизм".
Лежа в больнице, он узнал о том, что сделался знаменитым.
В июле того же 1935 года Дадзай переехал в городок Фунабаси префектуры Тиба. Там он прожил год и три месяца.
"К дому в Фунабаси я привязался как ни к какому другому. Там я написал и "Дас Гемайнэ", и "Фальшивую весну", и несколько других вещей. Когда пришла пора уезжать, я громко плакал и взывал: "Умоляю! Дайте мне еще хоть одну ночь провести в этом доме! Ведь и этот олеандр у входа посадил я! И этот платан в саду посадил я!"" ("Пятнадцать лет жизни").
Впрочем, жизнь в Фунабаси была не такой уж беспечальной. Вскоре после выхода из больницы обнаружилось, что Дадзай нуждается в постоянных дозах наркотика. Той суммы, которую высылал ему брат, едва хватало на жизнь, и для того, чтобы покупать наркотики, приходилось брать взаймы у друзей.
"В то время старший брат каждый месяц присылал мне по 90 йен на жизнь. Оплачивать еще и мои непредвиденные расходы он отказался. И это естественно. Я ведь не делал ровно ничего, чтобы отблагодарить брата за любовь. Делаю, что хочу, и прожигаю жизнь. С осени того года по улицам Токио бродил уже не я, а какой-то неопрятный, запущенный полубезумец. Он принимал разные обличья, но был во всех неизменно жалок" ("Восемь видов Токио").
"Я вырос в очень консервативной семье. Брать деньги в долг считалось самым тяжким грехом. Стремясь избавиться от долгов, я влезал в еще большие. Я сознательно увеличивал дозу, стараясь заглушить стыд. Сумма, выплачиваемая аптеке, неуклонно росла. Бывали моменты, когда я брел среди бела дня по Гиндзе и плакал горючими слезами. Хотел денег. Я одолжил примерно у двадцати человек, можно сказать, отобрал деньги силой. И умереть не мог. Прежде чем умереть, я должен был расплатиться с долгами" ("Восемь видов Токио").
"В то время, - вспоминает друг Дадзая, писатель Ямагиси Гайси, - нервы у Дадзая были натянуты до предела. Он напоминал мне человека с обнаженными нервами, противостоящего буре".
Вместе с тем это был один из самых плодотворных в творческом отношении периодов в жизни Дадзая. "Когда бы я ни заходил к нему, - вспоминает Асами Дзюн, - он всегда сидел, склонившись над рукописью. Обычно после укола он переживал стремительный взлет вдохновения. Наверное, он и кололся-то для того, чтобы писать".
В августе 1935 года состоялся первый конкурс на премию Акутагавы. Дадзай был одним из соискателей, он выдвинул на конкурс рассказ "Обратный ход" ("Гякко"). Однако премия досталась Исикава Тацудзо, а Дадзай с Таками Дзюн и двумя другими писателями разделили второе место. В том же году осенью он познакомился с весьма влиятельным в те времена писателем Сато Харуо (близким школе эстетов - "тамбиха") и (очевидно, не без содействия последнего) стал сотрудничать с ведущими литературными журналами столицы - "Бунгакукай" ("Мир литературы"), в сентябрьском номере которого появился рассказ Дадзая "Обезьяний остров" ("Сару-га сима"), и "Бунгэй сюндзю" ("Литературная летопись"), который в октябре опубликовал рассказ "Дас Гемайнэ".
Дадзай страстно хотел получить премию Акутагавы за 1936 год. И не только потому, что жаждал славы. Он возлагал большие надежды на причитающиеся лауреату 500 йен, которые помогли бы ему расплатиться с долгами. Дадзай писал отчаянные письма друзьям, прося их о содействии. Вот отрывок из его письма к члену отборочной комиссии Сато Харуо от 5 февраля 1936 года:
"Мое материальное положение ухудшается с каждым днем. Я думаю только о смерти. Кроме Вас, мне не на кого надеяться. Я умею быть благодарным. Я написал превосходное произведение. И смогу написать другие, еще лучшие. Вот уже десять лет, как я утратил всякий интерес к жизни. Я хороший человек. Я стараюсь, но судьба всегда против меня. Всего один шаг отделяет меня от смерти. О, я заплачу от радости, если получу премию. И смогу жить дальше, преодолевая любые трудности. Я сумею исцелиться. Не смейтесь надо мной, помогите мне! Только Вы один и можете мне помочь. Не отворачивайтесь от меня с отвращением. Я умею быть благодарным".
Премии Дадзай так и не получил, и это стало для него тяжелым ударом. Однако, несмотря на ухудшающееся душевное состояние, он продолжал писать. Стремление претворить себя в слове было единственным, что поддерживало его существование. Дадзай чувствовал себя избранником, который должен выразить чаяния своего поколения. "Красота искусства - это красота служения людям" - писал он ("Листья").
Его собственная жизнь стала ценна для него лишь постольку, поскольку могла стать литературой.
"Я дилетант. Человек с причудами. Жизнь - вот мое произведение. Я путаник. Все, что я пишу, какую бы форму это ни имело, все это моя жизнь как есть, без всяких прикрас" ("Хлопоты одного дня").
К Дадзаю Осаму, более чем к кому бы то ни было, применимы слова В. Шаламова: "Смотря на себя как на инструмент познания мира, как совершенный из совершенных приборов, я прожил свою жизнь, целиком доверяя личному ощущению, лишь бы это ощущение захватило меня целиком. Что бы ты в этот момент ни сказал - тут не будет ошибки".
"Человек хотя бы раз в жизни должен написать такое произведение, где он не обманывал бы самого себя", - пишет Дадзай Осаму. И далее: "Для меня писатель - всё. А написанное им - ничто, пустое место. Ни одно произведение не может быть выше своего создателя. Так называемые шедевры, в которых автор якобы "превзошел самого себя", - пустая выдумка читателей" ("Блуждающие огоньки").
Надо сказать, что исповедальная литература существует в Японии спокон веков. Первые ее образцы относятся к X–XI векам, это дневники хэйанских дам. В "романе о себе", ставшем таким популярным во втором десятилетии XX века, соединились древние традиции японской прозы с традициями западноевропейского исповедального романа.
Одной из примечательных черт такой литературы является особая роль диалога и монолога, если можно так сказать, диалогичность монолога и монологичность диалога. Именно это мы наблюдаем почти во всех произведениях Дадзая Осаму.
Проникнуть в глубины своего сознания и выразить в слове сокровенные движения человеческой души - в этом видел Дадзай смысл своей жизни.
"Белое полотнище моей души испещрено какими-то мелкими знаками. Мне и самому непросто разгадать, что там начертано. Словно десятки муравьев, вылезши из моря туши, с еле внятным шорохом ползали, кружились по этому белому полотну, и на нем отпечатались их смутные следы. 14 если бы я сумел разобрать эти темные письмена, если бы я сумел их прочесть и понять, я смог бы объяснить, в чем смысл моего "долга". Только очень уж это трудно" ("Отец").
В 1936 году почти все крупные литературные журналы столицы печатали новые произведения Дадзая Осаму. В первом номере журнала "Синтё" ("Новое течение") появились "Записки слепого" ("Мэкура-но соси"), в четвертом номере журнала "Бунгэй" - "Блуждающие огоньки" ("Инка"). Дадзай продолжал сотрудничать и с журналом "Японский романтизм".
В феврале 1936 года, по настоянию Сато Харуо, Дадзай лег в больницу, надеясь исцелиться от наркомании, но лечение не дало никаких результатов, и, проведя в больнице около трех недель, он вернулся домой.
25 июня того же года вышел в свет первый сборник Дадзая "На закате дней".
"Я жил лишь для того, чтобы создать эту книгу. Теперь я чувствую себя мертвецом", - пишет он в одном из эссе.